Розы в снегу
Шрифт:
— Герр доктор с криком и скандалом выгнал эту фальшивую монахиню из дома. Все, что Розину говорила о себе, оказалось ложью. К тому же… — он понижает голос и с ухмылкой оглядывается, — выяснилось, что она брюхата.
Кэте вздыхает.
— Герр доктор бушевал в своем кабинете. Мальчишки попрятались по комнатам и носа оттуда не казали. Остальные кинулись успокаивать хозяина. А потом пришли известия о турецком наступлении. Они приближаются. Кровавый пес, Генрих Брауншвейгский , опять заставил говорить о себе. В общем, — Урбан покусывает соломинку и качает головой, — наш герр доктор полагает, что столько зла сразу
Катарина завязывает мешок и вытирает руки о передник.
— Ступай на кухню, Урбан, пусть Жозефа нальет тебе суп, а затем отдохни. Завтра будем укладывать вещи. К счастью, урожай уже под крышей. Продажу я поручу Адаму.
Кэте смотрит в небо. Птицы собираются в стаи и улетает на юг. Осенние туманы стелятся над речной долиной. «Слишком уж я задержалась», — думает она.
Виттенберг, 1542—1546
— Перестань плакать, Кэте! Она теперь в садах Божиих своим милым голоском славит Создателя, а ты плачешь. Да прекрати же!
Лютер грозно возвышает голос.
Они одни в комнате, облицованной деревянными панелями. Окна распахнуты настежь; предзакатное солнце золотит сады и стены Черного монастыря. Кэте сидит на своем месте у окна и прижимает к глазам платок.
— Перестань!
Она сморкается и поднимает на мужа глаза:
— Почему я должна перестать? Умерло мое дитя. Кто мне запретит оплакивать его?
Лютер прерывает свою беготню по комнате и поднимает указательный палец.
— Ты должна благодарить Бога, как Иов, слышишь? «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Твоей доченьке сейчас хорошо. Она умерла, как святая. Если б только на то была воля Его, чтоб и мы — как она. Разом освободились от зла. От турок, папистов, неверных друзей…
— Ах, да, я должна благодарить Господа. А вы, герр доктор? Кто как не вы проплакали три ночи подряд, лежа рядом со мной? Так вы благодарили Бога за то, что Он взял от вас вашу дочь?
— Знаю, знаю, Кэте, я был слаб — плоть наша хочет удержать то, что ей принадлежит… Она была таким милым, таким славным ребенком…
Дверь тихо отворяется. Испуганно озираясь, входит Эльза, племянница.
— Ну, что там еще? — рявкает Лютер.
— Доротея послала спросить, сколько пирогов испечь к воскресенью. — От страха девочка заикается.
— Пироги… пироги! Не хочу я никаких пирогов, не хочу никаких гостей, — всхлипывает Кэте.
— Да замолчи ты, наконец!
Эльза беспомощно переводит взгляд с Лютера на Катарину.
— Скажи кухарке — гостей не будет.
Лютер выталкивает племянницу за дверь и вновь обращается к жене:
— Кэте, покорись воле Божией! Покорись! Я ведь это сделал.
И тут же выходит из комнаты. Катарина слышит, как муж отдает распоряжения внизу. Немного погодя его тяжелые шаги загромыхали по лестнице — он поднялся наверх, в классную комнату. Кэте по-прежнему сидит у окна.
По чистому небу летит стая диких гусей. Их тоскливый гогот эхом отдается за городом.
Вскинув голову, Кэте следит глазами за гусиным клином. Лишь кусочек неба над головой. А там, в Цюльсдорфе, как далеко видно окрест! Опять Адаму приходится вести дела в одиночку. С превеликой охотой и она осталась бы на сборе урожая, но внезапно заболела Ленхен…
И вновь
Перед ней стояли два молодых человека.
— Что вам здесь надо? — удивленно воскликнула она. — Что делаете вы, богато разодетые и сияющие, у постели моего ребенка?
— На брачный пир мы отведем ее, на брачный пир.
Проснувшись, она возликовала:
— Ленхен, Господь не хочет твоей смерти! — И тотчас поспешила поделиться радостью с Меланхтоном, пришедшим проведать больную.
И потом — его лицо! Страдание было в его взгляде, и она вдруг поняла: не мать обрядит дочь на свадьбу и не земной отец вложит руку дочери в руку здравомыслящего мужчины, — Господь позвал девочку на брачный пир…
Никогда больше не услышит она ее пения и смеха в саду, никогда больше милый голосок не прошепчет на ухо:
— Мама, мне надо вам рассказать…
И слезы опять текут потоком. Кто запретит матери оплакивать свое дитя?
Поднимается холодный ветер. Из сада доносятся голоса мальчишек, возвращающихся с занятий. Это сыновья Меланхтона, Пауль и Мартин, племянники. Вместо того чтобы читать о святом Августине , они гоняют кур по грядкам. Кэте прислушивается. Если до Лютера долетят крики шалунов, он вновь пригрозит наказать их палкой. К счастью, муж в таких случаях больше дает воли словам, чем рукам, и, если она вовремя оказывается рядом, до побоев дело не доходит…
Надо бы встать, пойти на пивоварню или в свинарник — как-никак заболела свинья. Но Кэте продолжает сидеть. Рассеянно смотрит на свои руки. Кажется, будто их тыльную сторону покрыли незнакомые письмена — так вздулись вены. Не этими ли письменами запечатлел Господь свою волю относительно ее жизни?
В эти руки взяла она своего ребенка после родов; этими руками его мыла и пеленала, ласкала и кормила; этими руками отерла испарину с горячего лба, когда стало ясно — конец близок…
Слезы опять брызжут из глаз. Она вспоминает Барбару, ставшую после потери сына такой гордой и неприступной. Барбара умерла, и тетя Лена, и маленькая Элизабет, а теперь еще и четырнадцатилетняя Ленхен — такая юная! А Лютер твердит об Иове. Возможно, сыновья Иова были старше. Но лучше ли это было для них?
Нет, Иов — мужчина. Ему были неведомы материнские чувства. Мария, Мария из монастырской церкви — вот она знала, она прошла через те же страдания!
Катарина думает о Гансе, своем старшеньком. Высокий, тонкий, бледный, с широко открытыми глазами — таким предстал он перед ее мысленным взором. Ганс и его двоюродный брат Флориан находятся в Торгау, всего-то в двух часах езды отсюда — но она не знает, как у него дела. Да, сын всегда утверждал, что в школе герра Кроделя и в доме фрау Кродель ему живется хорошо. И учиться лучше там, а не в гудящем точно улей Черном монастыре. Но когда Ганс после похорон сел в фургон, не сглотнул ли он тайком слезы, которые никто не должен был видеть и в первую очередь отец? Его отец! Сам-то Лютер постоянно ноет, как ребенок, — дескать, нечистый слишком уж его мучает, — но другим жаловаться не позволяет и сыну особенно.