Рудольф Штайнер. Каким я его видел и знал
Шрифт:
Первая встреча
Впервые я встретился с Рудольфом Штайнером, когда мне шел девятнадцатый год и я был студентом в Гейдельберге. На нашем жизненном пути мы сталкиваемся со многими людьми. Но для того чтобы состоялась настоящая встреча, должно что — то произойти: нужно на мгновение остановиться, нужно почувствовать, что невозможно безучастно пройти мимо, надо чему — то поразиться; непременно что — то спросить или на что — то получить ответ.
Именно так все и произошло, когда в начале 1909 года я впервые увидел и услышал Рудольфа Штайнера — я остановился и, к своему несказанному удивлению, получил ответ.
В юности, которую я провел в северных краях у Балтийского моря, по мере того, как во мне все отчетливее пробуждалось самостоятельное мышление, меня все больше занимали две проблемы. Одна из них такая: какова же истинная сущность человека? В чем смысл его бытия? Неужели ты, человек, всего лишь то, что о себе самом и других узнаешь с помощью собственных органов чувств? И твое существо — не более чем пестрое содержимое твоей души, богатство красок которого есть следствие общения с
Если первая проблема вставала передо мной как результат раздумий, стремления к познанию, то другая скорее еще только обретала очертания, возникая из чувственного мира. Она была подобна едва уловимому дыханию, струению крови. Это вопрос о том, что же мы, нынешние люди, переживаем, соприкасаясь со временем. Что же оно из себя представляет на самом деле — двадцатое столетие?
Неужели это всего лишь колоссальное наступление цивилизации, технического прогресса, неизмеримые возможности которого позволяют нам дотянуться до звезд? Или от самого человека тоже требуется такой же решительный, может быть даже гигантский, шаг? А если это так, то в чем должна быть его суть? На уроках истории мне доводилось слышать, что древние римляне изображали бога времени, Януса, с одной головой, но с двумя лицами, обращенными в разные стороны — одно смотрело вперед, а другое было повернуто назад. И вот мне показалось, что у нашего времени тоже такая же голова Януса, но я сам могу видеть лишь одно из его лиц. Подобное, похоже, казалось и многим другим, если не всем людям. Да вообще, видел ли кто — нибудь второе лицо Януса нашего времени? Как я уже говорил, этот вопрос лишь грезился мне. Но каждый раз с наступлением осени он звучал все громче. Тогда, как правило, начинали бушевать бури, которые не только взметали желтые и красные листья, но и вырывали с корнем деревья и срывали с крыш черепицу. Во время таких бурь я охотно выходил из дома один. В моих шагах тоже чувствовалась буря, и я шел, сам не зная куда. Но в глубине меня, подобно раскатам грома, звучали таинственные слова: вот перед тобой двуликий Янус, олицетворение времени.
Вопросы такого рода не покидали меня все время моего обучения в южной Германии. Мягкая, очаровательная и щедрая на краски природа тех мест поначалу действовала на меня целительно. Здесь чувствовалось что — то укутывающее, успокаивающее душу, и постепенно почти все внутреннее беспокойство исчезало. Но теперь сама учеба, которой я отдался с детской непосредственностью, породила новые вопросы, новые проблемы. Меня удручала поверхностность подавляющего большинства академических лекций, они не затрагивали существа явлений. И никогда то, что лежало на поверхности, не представало как единое целое, как нечто обозримое. Оно рассматривалось как бы под микроскопом по кусочкам, и такие кусочки, по крайней мере, в глазах начинающего студента, не имели никакой связи между собой. И если это всего лишь удручало, то другое свойство этих лекций оказывалось просто мучительным: различные взгляды и мнения представали взаимоисключающими. Грубо говоря, общепринятым был следующий подход: нечто, установленное мною в результате исследований, правильно, а коль оно правильно, значит, любые другие взгляды ошибочны. В современных концепциях усматривалась противоречивость, а в учениях прошлого — весьма отдаленное приближение к той истине, которая сегодня представляется очевидной. Ограниченность и нетерпимость — вот с чем сталкивался каждый, одновременно наблюдая точность выражения мнений.
И уже тогда в душе молодого человека стала зарождаться мысль: а может быть, такая ограниченность граничит с тупостью? Не отказываются ли люди умышленно видеть ту реальность, что им не по душе? Или, выражаясь позитивно, может быть, существует одна великая всеобъемлющая истина, которая, вероятно, вбирает в себя в качестве вполне справедливых частичных истин самые различные, порой даже противоречивые мнения? Этот животрепещущий вопрос не давал мне покоя ни днем ни ночью.
Скрытая неудовлетворенность существующим положением вещей и отчасти осознанное неприятие этого привели меня в круги реформаторов жизни. Возможно, это были своего рода социальные сектанты, с которыми мы порой сталкиваемся. Однако в их душах было много идеализма. И в своих мыслях, и в своих делах они неуклонно стремились принимать жизнь как единое целое. Однажды мне довелось впервые услышать имя Рудольфа Штайнера. Кто — то сказал мне: «Реформы жизни дело хорошее, но они всего лишь нечто внешнее, у которого имеется внутренняя сущность. Есть человек, который может немало сказать об этой внутренней сущности. Он вскоре приедет в Гейдельберг и выступит с лекцией — Вам непременно надо ее посетить».
Вот так я узнал, что некий доктор Штайнер в ближайшие дни будет говорить в городском пассаже о «Тайном откровении Гёте». Гёте я увлекался уже давно, и все же никак не мог себе вообразить предстоящую лекцию Рудольфа Штайнера. Как бы там ни было, но выражение «тайное откровение» указывало на что — то внутреннее, может быть, на некую сущность. Я решил в любом случае пойти туда. Организаторы лекции арендовали не просторный зал пассажа, а всего лишь одно из самых маленьких соседних с ним помещений. Наплыва посетителей явно не ожидали. Но оказалось, что заинтересованных людей пришло больше, чем могло вместить это тесное помещение. Быстро арендовать средний зал не удалось. Поэтому не оставалось ничего другого, как взять каждому пришедшему в руки стул и «переселиться»
Есть что — то символичное в том внутреннем, лишь в душе звучащем аккорде, который сопровождает наши первые встречи. Как часто и где бы ни встречался я в последующие годы с Рудольфом Штайнером, у меня всегда возникало одно и то же впечатление: вот передо мной тот, кто глубже всех других людей погружен в окружающую его действительность и все же как никто другой одновременно возвышается над ними.
Когда началась лекция, у меня сразу появилось новое ощущение, повергшее меня в изумление. Я восхищался невероятно сильной динамикой, которую этот явно глубоко уравновешенный человек смог придать своей речи. Его руки обнаружили почти такую же подвижность и пластику, которая свойственна представителям южных народов. Его богатый оттенками голос был пронизан внутренним огнем, в то время как построение предложений, равно как и всей речи в целом, обнаруживало ту широту духа, которая органично присуща глубокому философствующему северному уму. Но помимо этого было еще и нечто другое. Лекция разворачивалась перед слушателями совершенно свободно, подобно событию, происходящему непосредственно на их глазах; скорее лектор, тонко чувствуя потребности слушателей, творчески на них откликался. Здесь не было никаких сковывавших докладчика рукописей, никакой книги, на которую он мог бы опереться. Все развивалось как бы из внутренней беседы со слушателями, которая происходила здесь и сейчас. И все же живая струящаяся речь явно отличалась от любой, пусть даже блистательной импровизации. Могучие содержательные суждения и глубоко проникающие в суть вещей знания — вот что представало здесь перед нами в столь привлекательной форме. Лекция читалась в Германии и на немецком языке, но благодаря ее внутренней структуре с ней можно было бы непосредственно выступать в любой другой стране мира.
Рудольф Штайнер говорил о произведении Гёте, к моему глубокому удивлению, мне совершенно неизвестном, — «Сказке о зеленой змейке и прекрасной лилии». В ней участвуют самые разные необычные персонажи, живущие по ту и по другую сторону большой реки. Поначалу через реку нет никакого моста, и перевозчик, переправляющий путешественников на своей лодке, имеет право доставлять их лишь на один из двух берегов — таково требование Незнакомца. На другой же берег, где стоит лачуга перевозчика, он обязан возвращаться с пустой лодкой. И вообще, поездки туда и обратно, понятия «по эту сторону реки» и «по ту сторону реки» играют в сказке существенную роль. На одной стороне — это царство «прекрасной лилии», которое само по себе совершенно, но нуждается в жизни и тепле. С другой стороны к этому царству стремится лишившийся своей власти принц. Ослепленный страстью, он хочет завоевать прекрасную лилию, однако вынужден прежде заплатить за свое неукротимое стремление мнимой смертью. Потом он пробуждается, и, вступив с ним в брачный союз, прекрасная лилия освобождается от своего одиночества и оцепенения — все это предстает перед нами в чудесном действии, изобилующем яркими образными деталями.
В сказке проходит перед нами и много других персонажей. Мы узнаем о подземном храме, где в нишах установлены четыре статуи королей — из золота, серебра, меди и из сплава этих трех металлов. По ходу действия храм с королями поднимается на поверхность, к свету. И в то же мгновение фигура четвертого короля оседает бесформенной массой. Значительна роль во всей сказке таинственной зеленой змейки. Благодаря тому, что она жертвует собой, наконец — то строится прекрасный крепкий мост, соединяющий берега реки. Еще есть два блуждающих огня, которые играют отчасти веселую и забавную, а отчасти серьезную роль, способствующую пониманию смысла сказки. Они испытывают ненасытную жажду золота. Где только увидят они этот металл, его тотчас проглатывают — и приходят в хорошее расположение духа. Но потом они снова начинают хихикать, а то и громко смеяться, в результате поглощенные ими куски золота разбрасываются повсюду. Примечательно, что не всякое золото становится добычей блуждающих огней. Так, например, они не осмеливаются посягнуть на драгоценный металл золотого короля.
В самые важные моменты действия, рисуемого лишь грубыми мазками, как бы намеками, раздаются полные значимости слова: «Урочный час близок!»
Но даже эти намеки, не дающие полного описания происходящего, позволяют вполне отчетливо увидеть, что юноша, услышавший обо всем этом впервые, приходит в замешательство. Какое богатство образов по сравнению с нагромождением абстрактных понятий и бледных представлений, которые мы порой выносим с лекций… Сколько таинственного, не сразу постигаемого разумом там, где обычно господствует прозрачная, но бесцветная и шаткая логика. И я бы тоже почувствовал безысходность и пришел в замешательство, если бы не спасительное воздействие совершенно необычного приема, с помощью которого Рудольф Штайнер излагал все вопросы. Дело в том, что он сам на какое — то время воплощался в каждого из всех поочередно появляющихся многочисленных персонажей. Преображаясь, Штайнер наглядно выражал то, о чем он говорил. Мысли и знания, которые ему нужно было донести до нас, придавали звучанию его голоса, всей сути его речи каждый раз новую окраску, являя перед слушателями тонкую и живую игру. Именно подобная колоритность изложения и необычная пластичность мыслей способствовали пониманию вопроса и придавали всему нечто такое, чего не выразить несколькими словами. Это, скорее всего, можно было бы назвать привлекательной и добродушной доходчивостью.