Рудольф Штайнер. Каким я его видел и знал
Шрифт:
Рудольф Штайнер привел еще ряд других примеров. Я удивлялся и чувствовал радостное возбуждение. Как любой человек, изучавший лингвистику, я вдоволь наслушался о традиционных методах «этимологической» дедукции, о том, насколько тщательно она отслеживает возможное и «невозможное» словопроизводство от определенных основ, о ее критическом отборе звукового арсенала с точки зрения генетики и звуковых законов, о том, какой ужас она испытывает перед «полностью ненаучной» народной этимологией. Все это было, несомненно, известно и Рудольфу Штайнеру. Если он сейчас открывал совершенно новую главу имагинативной оценки, на то у него были веские духовные причины, как, впрочем, и во всем, что бы он ни делал. Вот что так сильно привлекло мое внимание. Я смутно чувствовал, что передо мной вдруг открылся источник, струи которого в скором будущем смогут принести что — то безмерно важное. Но еще больше радости мне доставило то, что Рудольф Штайнер в конце беседы неожиданно обратился ко мне лично
Какой беспредельно содержательной оказалась эта встреча в самый разгар войны, те немногие дни, проведенные в Касселе! Я, наконец, освободился от груза, столь сильно тяготившего и сковывавшего меня. На горизонте, подобно неожиданно появившемуся кусочку голубого неба, возникла будущая работа.
И вновь я смог ощутить, какое благотворное воздействие на человека оказывала беседа с Рудольфом Штайнером, к каким духовным началам она призывала.
Устоявшиеся традиционные представления о духе и одухотворенных людях, к сожалению, предполагают, будто то и другое должно проявляться в виде в самой напряженной серьезности и даже торжественности. Нет ничего более ошибочного. Истинная духовность охотнее всего соседствует с юмором. Она, пожалуй, находит и видит в юморе одно из своих здоровых жизненных проявлений. Облик Рудольфа Штайнера всегда был самым живым и привлекательным наглядным подтверждением этой истины.
Я хотел бы здесь привести небольшую историю, услышанную мною из уст самого Рудольфа Штайнера. Когда он был молодым человеком — то ли в конце своих студенческих лет, то ли в начале своей научно — литературной деятельности — он жил в Вене и каждое утро, отправляясь на работу, постоянно встречался с одним пожилым ученым. Как это бывает в подобных ситуациях, между обоими завязалось так называемое шапочное знакомство. Но однажды это знакомство получило некоторое развитие: пожилой господин предложил Рудольфу Штайнеру проводить его и пригласил к себе в квартиру. Там между ними завязался оживленный разговор на философские темы, и особо была затронута проблема познания. Этот пожилой господин тоже интересовался активным восприятием сверхчувственного. И ясно ощутив, что в душе его юного посетителя зазвучали родственные струны, с необычайной живостью воскликнул: «Так вы оккультист? Знаете, тогда вам без изрядной доли юмора не обойтись!»
И Рудольф Штайнер, рассказав эту историю со всем очарованием своей австрийской натуры и своего австрийского языка, весьма энергично добавил: «Более верных слов об оккультизме никогда еще не говорилось!»
Этот приятный, но в то же время нередко отрезвляюще находчивый юмор проявлялся подчас и в упомянутых беседах. Я уже давал характеристику его роли, но в другом плане. Как — то мне рассказали о таком случае.
Некий экзальтированный русский уже на протяжении многих лет довольно хаотично занимался проблемами восточного и западного оккультизма. Предположительно некоторое время он прожил и в Германии, ибо довольно свободно, хотя и с сильным русским акцентом, говорил на немецком языке. И этот экзальтированный человек, когда ему однажды довелось сидеть напротив Рудольфа Штайнера, выпалил патетическим тоном: «Господин доктор, вы мудрец. Не могли бы вы мне дать ответ на последний вопрос?»
Рудольф Штайнер на мгновение задумался, а затем со всей любезностью ему ответил: «Да, если вы будете так добры назвать свой предпоследний вопрос».
Посетитель посмотрел на него с изумлением, ответ его явно отрезвил. Он задумался и в конце концов пришел в замешательство. Затем он поднялся и попросил дать ему какое — то время на решение проблемы «предпоследнего вопроса». Но появился ли он еще раз у Рудольфа Штайнера, об этом мне ничего не известно.
«Мы должны научиться учиться!»
Примерно через год после упомянутых лекций в Касселе Рудольф Штайнер выступил с новыми основополагающими идеями о трехчленной сущности человека. Их суть была впервые кратко изложена в приложении к его книге «О загадках души». Но наряду с этим в конце Первой мировой войны, а затем в самый разгар возникшего сразу после нее хаоса он всячески способствовал развитию всепроникающих импульсов трехчленного строения социального организма. Идея социальной трехчленности сводилась главным образом к пониманию того, что духовно — культурная деятельность в жизни народов должна быть свободной, предоставленной самой себе и управляться автономно; что она лишится жизненных сил и сведется к стереотипам, если общество и впредь позволит государственным институтам дирижировать им; что точно так же должна возникнуть единая, охватывающая весь мир хозяйственная жизнь, построенная на ассоциативно — братском принципе, которая разрушит прежние таможенные границы и, выйдя из — под государственной опеки, освободит себя и от бюрократизации. Хозяйственная жизнь, рассуждал Рудольф Штайнер, лишь тогда станет действительно экономичной, когда она будет строиться, вестись и управляться сведущими в экономике специалистами.
Короче говоря, равенство в государственной жизни, ассоциативно — братское начало в экономике, свобода в духовной жизни. С точки зрения социальной трехчленности беспорядки, кризисы и даже катастрофы возникают тогда, когда великие направляющие принципы пытаются перенести на не свойственные им области. Например, принцип равенства — на хозяйственную жизнь или принцип ассоциативности — на культурную деятельность людей. Рудольф Штайнер считал, что эти великие принципы — вовсе не умозрительные выводы: они не должны превращаться в некую программу или догму. Он не уставал подчеркивать, что речь идет о могущественных тенденциях в развитии, порождаемых самим временем, о движущих, формирующих силах, вырисовывающихся при ясном и реалистичном рассмотрении мира.
Кто без всякой предвзятости оценит все, что произошло на Земле за последние сорок лет после 1919 года, тот поймет: объективные события в своем развитии фактически неумолимо движутся в направлении, которое уже давно было распознано интуицией духовного исследователя.
Начиная с весны 1919 года в Штутгарте стала развиваться чрезвычайно интенсивная духовная жизнь, связанная с движением за трехчленную организацию социального организма. До глубокой ночи длились беседы с рабочими, руководителями предприятий и директорами. На многолюдных собраниях обсуждались актуальные социальные вопросы, разгорались дискуссии об общей социально — политической обстановке в то тяжелое для Центральной Европы послевоенное время. По рекомендации коммерции советника Эмиля Мольта меня пригласили в Штутгарт — возглавить социальные образовательные курсы на папиросной фабрике «Астория» в Вальдорфе, директором которой был один из ее соучредителей, Э. Мольт. Мне была предоставлена полная свобода в организации этих курсов. В каждом из восьмидесяти подразделений предприятия я ежедневно читал примерно получасовую лекцию, а затем отвечал на вопросы слушателей или дискутировал с ними. Такие короткие лекции разрешалось проводить непосредственно в рабочее время, то есть соответствующее подразделение фабрики на время лекции прекращало свою работу. Это мероприятие, казавшееся тогда смелым экспериментом, было организовано рабочим коллективом с согласия Эмиля Мольта. Весной 1919 года в его распоряжение поступила определенная денежная сумма, и она была потрачена на создание образовательного фонда для рабочих.
На этих лекциях и благодаря им я смог сделать интересные наблюдения, давшие мне содержательный материал для всей последующей работы. Теперь я имел перед собой так называемых пролетариев в том образе, который тогда еще был характерен для условий, сложившихся в южных областях Германии в 1919 году. Поначалу я предположил, что этим людям будут интереснее лекции об экономических и социальных теориях. И потому один раз я рассказывал о Фердинанде Лассале, в другой раз о Роберте Оуэне, третий раз, скажем, о передовой статье на экономическую тему в какой — то газете. Меня удивило, что ко всему этому рабочие и работницы большого интереса не проявляли. Слушали они, правда, доброжелательно, но не более того. Однако стоило мне заговорить о вещах, тщательнее всего проработанных мною самим за восемь лет изучения антропософии, как сразу возник оживленный интерес, вопросы так и посыпались один за другим. Прежде всего их волновали чисто человеческие вопросы, а уж затем астрономические и космические. Так было, например, когда я просто рассказал о значении руки, как сам узнал об этом на одной из лекций Рудольфа Штайнера, о взаимосвязи между ритмом человеческого дыхания и определенными космическими явлениями. И мне стало ясно, что антропософские познания были не чем — то вроде лакомства для небольшой группы избалованных интеллектуалов, а здоровой пищей для изголодавшихся душ широких народных масс. Я также понял, что люди, втиснутые в современные производственные процессы, больше всего стремились к чему — то такому, что раскрепостило бы их жизнь и открыло перед ними более широкие горизонты.
Весьма типичным является случай, который произошел чуть позже. Я проводил выходные дни в загородном доме отдыха вальдорфской «Астории» и там познакомился с одним из рабочих этого предприятия. Как — то вечером мы пошли с ним погулять. Вначале он был немногословен. Затем мы стали обсуждать образовательные лекции. В конце концов перешли к теме чтения книг. Здесь наш разговор прервался. Но спустя некоторое время этот человек неожиданно признался мне, что он, собственно говоря, читает все время одну и ту же книгу — и этого для него вполне достаточно. Он говорил со мной несколько нерешительно, вполголоса, примерно так, как сообщают важную тайну. Но я все же рискнул его спросить, что это за книга. Он не назвал ни автора, ни заглавия, но сказал, что в книге много говорится о звездах и что в ней три большие части, которые позволяют узнать, что произойдет с нашей душой, когда мы однажды умрем. И тут я догадался, что «молитвенником» простого швабского рабочего была «Божественная комедия» Данте.