Рудольф Штайнер. Каким я его видел и знал
Шрифт:
И вот я прослушал обе лекции Рудольфа Штайнера. Вначале одну из его грандиозных эпохальных лекций, предназначенную для широкой аудитории и оставившую после себя неизгладимое впечатление. Мне вспомнились те берлинские годы. Только теперь сущность лектора показалась мне еще серьезнее, строже. А затем я присутствовал на лекции для более узкого круга, предназначавшейся для членов антропософского общества. Слушателей было немного, их можно было пересчитать по пальцам. Но, с другой, стороны, это придавало мероприятию характер чего — то очень интимного.
Именно на той лекции Рудольф Штайнер поднял немало важных вопросов. Они навсегда остались в моей памяти. Как всегда, все вытекало одно из другого удивительно органично. Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. Рудольф Штайнер вдруг словно продолжил рассуждения о наследственности и преступных наклонностях. Легко понять, как я насторожился. Вначале он говорил о фатализме, неразрывно связанном сегодня с представлениями об этих унаследованных негативных, разрушительных наклонностях. Он указал также на то, что научное исследование
Так примерно звучали вопросы, поставленные им с такой необычайной проникновенностью. Упоминал ли Рудольф Штайнер вообще о теоретической возможности своевременной изоляции или устранения людей с преступными задатками, я уже не помню. Мысли подобного рода, которые, вероятно, можно было бы называть социально — хирургическими, были ему совершенно чужды. В его помыслах всегда присутствовало созидательное, целительное начало. Так произошло и в этот раз. Он сказал, что мы не можем подвергнуть операции находящуюся в физическом теле человека слишком короткую затылочную долю мозга. Да было бы и бессмысленно в данном случае производить количественные изменения какого — либо рода. Но у человека есть ведь не только физическое тело. Он носит в себе также другое тело, образованное формирующими силами, и оно подобно незримому, без устали работающему архитектору, строителю и обновителю физического тела. Все формы последнего, явленные в видимом мире, предварительно создаются в невидимой, как бы духовной кузнице. И в недалеком будущем на это тело формирующих сил можно будет воздействовать с помощью воспитания, основанного на принципах духовной науки. У ребенка с преступными наклонностями, очевидно, имеется дефект в его эфирно — незримой организации, обусловленный «слишком короткой затылочной долей мозга». Но насколько трудно с помощью операции исправить слишком короткую затылочную часть мозга, настолько же просто компенсировать или излечить возникшие в эфирной сфере дефекты посредством своевременно предпринятых воспитательных мероприятий. Тогда — тут Рудольф Штайнер воскликнул с отчетливой уверенностью — пусть человек хоть сто раз имеет слишком короткую затылочную долю мозга в физическом теле, он никогда не совершит преступления!
Вряд ли мне удастся описать то воздействие, которое оказали на меня эти слова. Будто раздернули шторы, и открылся вид в бескрайнюю даль. Какие именно воспитательные мероприятия и что конкретно имел в виду тогда Рудольф Штайнер, сказать я не решаюсь. В те годы еще не появилось его детище — новое искусство воспитания, ставшее известным в мире под названием «вальдорфская педагогика». Также еще не получило обоснования и лечебно — педагогическое направление на основе антропософии, институты которой пользуются сегодня большим признанием и популярностью во многих странах. И эвритмия, из которой впоследствии, как особое ответвление, развилась лечебная эвритмия, существовала тогда еще только в зачаточном состоянии. Мне также неизвестно его отношение к возникшему медицинскому движению на основе антропософии, рассказывал ли он, например, в медицинских кругах какие — либо подробности для развития своих — безмерно важных для социальной педагогики — идей, которые он так смело выдвинул в той кассельской лекции, заронив в нас надежду на решение в скором времени этих проблем.
Мне думается, что осуществление его замыслов было бы возможно прежде всего там, где эффективно могут проявить себя художественная и терапевтическая направленность вальдорфской педагогики, мероприятия антропософской лечебной педагогики, лечебная эвритмия и в особенности эвритмия для маленьких детей, применяемая уже в самом раннем возрасте под наблюдением врача.
Из пережитого в Касселе не менее важным было и ощущение, что Рудольф Штайнер — хотя я его об этом и не спрашивал — ответил именно на вопрос, который меня занимал больше всего. Позднее я слышал от своих хороших знакомых похожие рассказы. Где бы ни выступал Рудольф Штайнер, у него с помощью активных духовных органов всегда формировалось вполне конкретное представление о том месте, где он говорил, и той обстановке, в которой он говорил. Но помимо места и времени имелись еще два важных обстоятельства — их он в каждый момент использовал по — новому. Это знания, устремлявшиеся к нему из духовного мира, и вопросы, которые ему выстукивали сердца слушателей. Поэтому каждая лекция помимо своего объективного содержания, воспринимаемого всеми присутствующими, порождала множество «бесед» с отдельными слушателями. Но такие беседы, неслышимые для других, происходили как бы за оградой, наедине с каждым отдельным слушателем, и посягать на чужие владения было не принято.
Рудольф Штайнер на этой лекции затронул еще две темы, оказавшиеся для меня столь же незабываемыми, как и та первая, о которой достаточно подробно было сказано выше. Он говорил, что психология все больше заходит в тупик и подвергается опасности прийти в упадок. Но, как он сказал, возможно создание совершенного нового, духовно обоснованного учения о душе, если только мы научимся творческим, художественным взглядом наблюдать за душевными проявлениями совершенно маленького ребенка.
Другая тема,
Ничего подобного мы не испытывали за всю земную жизнь, и едва ли какое — нибудь другое мгновение в посмертных переживаниях, добавил Рудольф Штайнер, сравнится по чистоте восторга с тем ощущением, когда человек, едва освободившись от хлама земной суетности, познает Великую Тайну: мое «я» — это неотъемлемая часть целостного мира; без меня мировая симфония была бы несовершенной.
Это кажущееся непостижимым величие, исходившее всего от одной — единственной лекции и так всколыхнувшее мою душу, продолжало еще бушевать во мне, когда на следующее утро я встретился с Рудольфом Штайнером и смог побеседовать с ним с глазу на глаз. Мы говорили о многом сугубо личном, о моем собственном душевном и духовном пути. Но затем, как и в предыдущих беседах, мысли снова обратились к слову, к языку и языкам.
Подобно тысячам молодых людей моего возраста, меня тогда тревожил вопрос, что мне делать, когда кончится война. Какой профессиональный путь мне избрать? Та педагогическая деятельность в течение года, которой мне довелось заняться незадолго до войны, не принесла удовлетворения. Можно сказать, авантюрой была тогда и моя работа в качестве учителя французского языка в одной из частных школ южной России. Я смутно ощущал, что мне следовало бы заняться чем — то в области языка. Но педагогическое поприще, как показал мой юношеский опыт, да и недолгая учительская практика меня мало привлекали. Это натолкнуло меня на мысль применить свои языковые познания более нейтральным, практическим образом, например, в качестве переводчика, чтобы иметь, в частности, много свободного времени для научной и литературной работы.
Я спросил Рудольфа Штайнера, не посоветует ли он мне отдать предпочтение последнему варианту. Он на мгновение задумался, при этом на его губах играла улыбка, а затем сказал, что считает маловероятным, чтобы такое более практическое применение языка в посреднической роли, иначе говоря, работа в качестве переводчика, удовлетворило меня надолго. Она не в полной мере соответствует моим задаткам. А затем он добавил: «Вполне возможно, что после войны перед вами встанет совершенно иная задача. Когда кончится война, такое достойное сожаления явление, как отвращение к языкам других народов, непременно исчезнет. Даже наоборот, многие, в особенности молодые люди, весьма усердно, весьма проникновенно станут изучать сразу несколько языков, углубляясь, так сказать, в цветовые оттенки языков». Я спросил его, что он имеет в виду под выражением «цветовые оттенки языков». И он мне тотчас пояснил, что под этим подразумеваются характеристические значения, свойственные многим словам в различных языках. Можно также говорить прежде всего о непереводимом образе, стоящем за каждым отдельным словом. Именно такое не поддающееся переводу, неповторимое начало и характеризует душу того или иного языка. «Но, углубившись в душу иностранного языка, можно дойти до сущности тех людей, которые на нем говорят». И тут он пояснил, насколько неудовлетворителен формальный перевод, формальная замена одних слов другими, как это делается в словарях. Справившись в словаре, можно узнать, что «нога» по — французски «le pied», а по — итальянски «il piede»; или что «душа» — «L'ame» и соответственно «anima»? Но разве у слова «нога» такое же образное значение, как и у «pied», а у «души» — такое же, как у «anima»? В немецком языке, сказал Рудольф Штайнер, слово «нога», с точки зрения звуковой имагинации, сродни слову «борозда», она есть то, что прокладывает борозду, в образе слова заключено некое движение. Слово «pied» или «piede» романских языков заключает в себе нечто более неподвижное, утверждающее. Так и в слове «душа», которое, кстати говоря, в соответствии с духом немецкого языка употребляется также в значении «канал ствола» (орудия, ружья), живет что — то глубоко прочувствованное, сокровенное или запечатлевающееся в душе; а вот «anima» и «ame» имеют отношение к дыханию, к тому напоминающему колыхание движению вперед и назад, с которым связаны вдох и выдох.