Рукопись, найденная в Верхнем Заливе или Белая Лошадь
Шрифт:
***
Изабеллу вызвали в иностранный деканат: кто-то из “студентов» сообщил им («…Анонимное… Обидное…») о её, беллиной… беременности от… болгарина с ЭВТФ. Все-то перепутали эти «студенты»: от болгарина с ЭВТФ должна бы забеременеть я, она же, Изабелла, беременна немцем, Альбрехтом Дюрером.
Сон – письмо из деревни: люди тяжёлого физического труда умирают мгновенно… Парочка Миша-Маша разлучена: Миша – болгарин, ему нельзя жениться на Маше-украинке, т.к. Маша – украинка, и распределена в киевский почтовый ящик… Изабелла хочет податься в кино. Что ж, она такая красивая… Письмо из деревни. Целые деревни затоплены. Достраиваются гидроэлектростанции. Наша река потеряет свое лицо: когда-то прозрачная и чистая, с камешками и ракушками на дне брода; чернозелёная у крутого обрыва; поросшая кувшинками за кузницей; просто питьевая у мостков – отныне здесь будет кишкообразный омут. Число утопленников растёт. (Геометрическая прогрессия.) Строят новые кладбища, новые станции. (Цепная реакция.)
Зверь-комендант
Я – человек в радиофизике случайный. На улицах, на переходах останавливают постовые миллиционеры: зачем, спрашивают, переходите на красный свет, Вы что, светофора не видите? Отвечаю искренне: «Какого Светофорова?» Они: «? Идите…»
Я – человек в этом мире случайный .
Я –выкидыш Земли .
Cпортивные студенты. Зимний вечер. Где-то Изабелла, жду её возвращения. Bызывает вниз вахтёр: там воронежец, студент спортивного факультета. Глаза жалкие, умоляющие: «Мне нужна твоя помощь. Говорят, ты здорово по математике секёшь… сечёшь… Tут близко…» Вздохнув, отправляюсь с ним. Снежок – прикрываю голову руками. Зря не накинула платка-пальто… Третий этаж. Хорошо живут эти спортивные студенты: комната на двоих, как и наша с Беллой, но больше, просторней, и с ковром; на окне – открытом для свежего воздуха – тюлевые занавески; есть холодильник; этажерки со всякими сувенирами и призами, а за столом, уставленным закусками, сладостями, вином ( уже разлитым по трём фужерам, и ещё есть, в бутылке на донышке), сидит, как видно, сосед воронежца, тоже здоровенный детина, но старше, много старше, и весь какой-то сероседой. Воронежец так и обратился к нему, «Серый»: «Серый, мы пришли.» Серый – мне: «Присаживайся. Выпей с нами.» ( А где же книги? «Математика»…) Пригубила их вино, развернула конфетку. Дальше, чувствую, находиться в их компании неловко. Наверное, лучше откланяться. «А сейчас, – вдруг говорит Серый, – ты разденешься и ляжешь.» Кивок головой в сторону его кровати. Вскочила – получила удар по лицу, по скуле. Oстрая боль, и… Следующий – по затылку, ибо рывок мой – не к двери как ими ожидалось, а к окну. Вслед: «С-сука…» Полёт-освобождение в деревню, в родные места, скорей, скорей…
Падение-ускорение скорости движения под действием силы земного притяжения…
По бескрайней, ярко освещённой солнцем равнине, уходит, уходит мама, она закутана в какое-то покрывало, я к ней, за ней. Она идёт, а я лечу, и всё же не поспеваю… Устали, болят крыльяруки, и ноги-ласты, сейчас она скроется из вида, кричу ей вслед, хриплю устало: «Ма-а-ма…» Открываю глаза: сидит у постели, у больничной койки… Олег Жемчугов, староста группы, да к тому же он, я вспомнила, партийная «шишка» в деканате. Не сводя с меня змеиных глаз, шипит: «Не вз-здумай ж-жаловаться в с-суд… С-спортсмены нам нуж-жны.. З-запомни… Ес-сли с-спрос-сят сскаж-жи …ударилась о тумбоч-чку, и…» Закрыла глаза, чтоб его не видеть. Какое сейчас число? Где, что с Беллой? Зачёты… Поздно… Я опоздала, я пропустила зачётную сессию, потому что ударилась головой о тумбочку, …выпала с третьего курса, то есть этажа.. ха, отбила почки, переломала руки-ноги, и вот…
ГЛАВА II. «Я УВИДЕЛА САД, ЗАНЕСЁННЫЙ СНЕГОМ…»
И вот я рабочая по расчистке от снега железнодорожных путей на станции Лопастня. Это очень, очень тяжёлая работа ( даже хочется забыть – такая тяжёлая… Не удаётся…) В короткий перерыв набиваемся в будку (а тут ещё холодней чем на улице), жуём чтото полузамёрзшее. Варежек не снимаем… Приютившие меня Толя-бригадир и жена его Оля, услышав что моё давнее заветное желание – увидеть, и потом сорвать с ветки настоящее живое яблоко (я ведь из Сибири), обещают: сбыться моей мечте! У них есть садик, только сейчас он, разумеется, в снегу. Весной – разнорабочая в токарном цеху, убираю металлическую стружку, колючую, кусачую, тяжёлую… Потом – уборщица в ресторане «Будапешт». Снимаю угол у Вари, ревнующей меня к своему любовнику Мише. Прибегает домой, проверяет все углы: не спрятан ли где мною её Миша?… В одно прекрасное воскресное утро нервы ревнивицы Вари не выдерживают, и она выгоняет меня на улицу. Oставляю ей все свои вещи: пусть носит – если налезут, конечно. Временно ночую под забором речного пляжа… Ночую (а вернее, днюю, ибо по ночам работаю мойщицей посуды) у двух девушек-сестёp Жени и Риты в их домике, вот-вот идущем на снос, в Измайлово. Когда собираемся
***
Я арматурщица-электросварщица. Стоит осень. Тащу на станок металлические прутья, а кто-то сзади: «Эй, к тебе брат пришел!» Оказалось: Толя. Повёз он меня на выходные дни в Лопастню к себе. Оля стоит под деревом и показывает: вот оно, твоё яблоко, рви!.. Уух, огромное, живое, бело-зелёное, душистое!.. Срываю с ветки… как во сне!..
Cкоро зима, и с ней страдания от московского сырого холода в куцем демисезонном пальто. К тому же кончается временная студенческая прописка, а значит, не найти никакой работы. «Уехать бы…» Уехать туда, где зимой не нужно зимнего пальто. Где Изабелла… Где ты, Изабелла? Мою лестничную площадку в рабочей столовой – кладовщица Александра Фёдоровна напоминает: «Кровь, – не забудь убрать кровь в кладовке!» Каждую ночь натекает с туш. Набираю в ведро горячей воды, от тряпки идёт пар. Кровь – по щиколотку. «Много крови, крови, крови…» (Б. Окуджава)
Кровь по лимиту: Одесса. Джутовая фабрика. Общежитие – бывшее помещение тюрьмы для румынских военнопленных, бараки с клопами. Работа в три смены. Условия труда жуткие, зарплата ничтожная, шестьдесят рублей в месяц. Оборудование старое, ленточные машины отрывают кисти рук, прядильные скальпируют. Чёсальные… шум от них такой, что для общения в цехе нужно знать здешний язык жестов и мимики. Вот, к примеру, на меня обернулась и что-то орёт, не слышно с соседней чесалки, Клавка, вечно недовольная (сейчас – моими темпами) прыщавая мымра. Прядильщица Таня, проходя мимо по цеху, касается дружески моего плеча «Привет», и потом показывает Клавке: «Заткни свой поганый рот!» Подействовало: Клавка меня до конца смены не замечает. А у Этой Тани удивительные глаза: чисто-коричневые и прозрачные, как янтарь. Голова её повязана белой косынкой, как здесь полагается; волос не видно, но представляются тоже янтарными. …Мало-помалу язык жестов изучен.
***
В общежитии комната на пять коек. Соседка Броня каждый вечер заворачивает бутерброд (два ломтя хлеба, между ними домашнее сало) на завтра, на завтрак, шуршит газетной бумагой. Заметив мою улыбку, ворчит: «Tебе-то хорошо, ты привыкла голодать.» (« А ты, Броня, не привыкла отказывать солдатам местного гарнизона…») Однажды ранней осенью (суббота, сентябрь). Накануне в день зарплаты купила туфли, и теперь хотелось есть, да не на что… вышла из дома, т.е. из общежития-тюрьмы, и направилась к автобуснотроллейбусной остановке. Стояло промозглое, мелко-дождливое утро. Путь мой лежал к донорскому пункту, где за стакан (двести грамм) крови платили, слышала, четырнадцать рублей. Итак, было утро, голодно и почему-то одиноко. На остановке стояли две женщины и две маленькие девочки; каждая из двух женщин держала за ручку свою девочку. Какие они были разные, эти парочки! Бросалось в глаза. Женщина молодая, повязанная старенькой штапельной косынкой, была явно лимитчицей, а ребёнок, которого она держала за руку, был (т.е. была, ибо это была девочка) бледен, устал и молчалив. Элегантная же дама с улыбающимися из-под бежевой шляпки глазами доводилась бабушкой нарядной девочке, дёргающей её за руку и декламирующей:
– Ах, попалась, птичка, стой!
Ах, попалась, птичка, стой!
Ах, попалась, птичка, стой!
Бабушка, как там дальше?
K бабушке– даме в бежевой шляпке подошла старая знакомая. Занятая разговором с ней, бабушка не отвечала внучке.
– Ах, попалась, птичка, стой!
Ах, попалась, птичка, стой!
Ах, попалась, птичка, стой!
Бабушка! Ну бабушка! Как там дальше?
– Как там дальше? – спросила нарядная девочка ту, другую, бледную и усталую, одетую в потёртое пальтишко, перехваченное в талии солдатским ремнём. Та улыбнулась криво, жалко. Поёжилась… Робко взглянула на чужую бабушку:
– … Н-ни уйдёс из сети,
Н-ни расстанимся с табой…
– Л-лялечка! – взревела вдруг дама в бежевой шляпке на свою заслушавшуюся девочку и впихнула её в подошедшее такси, послав быстрый воздушный поцелуй старой знакомой.
– Скоро придёт и наш троллейбус, Анжела, – сказала безучастно мать-лимитчица, поправляя на дочери плюшевый капюшон.
(«Анжела»… Видно, родив эту девочку, сказала себе мать так: «Уж если ждёт её со мной тяжёлая, некрасивая жизнь, так пусть хоть имято будет красивое!») Наш троллейбус. Моя остановка, «Садовая». Вывеска: «Станция переливания крови». В окошечке регистратуры – две головы, две физиономии в белых колпаках, мужская и женская, говорят мне дуэтом: