Рукопись, найденная в Верхнем Заливе или Белая Лошадь
Шрифт:
Вот замужняя (превосходство количественное); партийная (превосходство идеологическое, то есть качественное), коренная москвичка (+!) – соседка Люська («Крыса»), проходя мимо по коридору коммуналки, плещет вам, т.е. мне, в лицо горячей ( иногда холодной) мыльной водой, зачерпнув её кружкой из стиральной машины (или, если холодной – из унитаза, а из родника – никогда). …Ругает дверь вашей комнаты (вы внутри, боитесь) последними словами, угрожает выселить «её» (дверь!?) за сто километров, где прописка немосковская; о, а теперь бьёт, пинает её ногами, обутыми в красные черевички сорок второго размера.
Соседа дядьку Сашку – ещё недавно Александра Ивановича, а сейчас он женился на москвичке – не пускают умываться по утрам в коммунальную ванную: с ленинградской пропиской не имеет права.
«У(правление) В(нутренних) Д(ел) г(орода-Героя) Москвы.
Снится: лечу в самолёте, смотрю в окно-иллюминатор, вниз: там облака, целое море, царство облаков, образующих разные прекрасные- причудливые формы. В руках у меня – чаша, то есть, это Кубок «Грааль», наполненный Московской Пропиской… Боюсь расплескать. Шумит мотор… Навстречу плывёт воздушная, облачная Белая Лошадь. Вечная странница, вечно страждущая… Но этот шум моторa! Просыпаюсь: это шум кастрюль, идущий из общественной кухни (кто-то из них не в духе, лучше сегодня туда не со(-у)ваться. Тихо-тихо (не скрипнуть! Слухов не оберёшься!) начинаю первую ассану. Йога. Йога меня всегда интересовала (не то слово!), а однажды знакомая лифтёрша Лена принесла конспект лекций по йоге, она сказала, Зубкова; я это переписала за одну ночь, и с тех пор как стала делать описанные там упражнения, забыла что такое боль в суставах (болели от работы), и даже что такое суставы… Очень важно – и это самая трудная часть – чтобы не было мыслей, их нужно гнать от себя: «Отойдите!» (Они, сказано там, испугаются и отойдут.) Мысли – сигналы из космоса: «Ужас..» «Люська…» «Ещё хуже…» «Мать-одиночка…» «Коммуналка…» «Ужасно…» Но – нет! – мыслям. Раз. («Один», а не «раз». Никак не переучусь…) Один… Два… Три… Пять… «Кухня детского питания…» Четыре… Пять… Один…
– Кто тут засрал конфорку?! Суки! Понаехал тут всякий сброд! Срань! Рвань! Дрянь!
Собака. Московское раннее утро. У булочной лежит собака. Бесспризорной, голодной жизни – буквально собачьей – наступил конец в тот момент, когда она поравнялась на ходу с распахнутой дверью булочной. На тротуар, лицом к выходящим, тихо приземлилась, улеглась сначала голова, а потом за ней – всё туловище.
– Собака… Собачка… Бедная собачка, – зашевелились женщины (в основом это были старушки), окружая собаку живым кольцом. Ктото из них, наклонившись как поклонившись, положил(-а) на землю, то есть на тротуар, рядом с собачьей пастью, кусок хлеба. Ещё чья-то рука трясла перед носом отходящей бутылкой с кефиром. Это оказалось проблемой, напоить из бутылки умирающую собаку. Животное безмолвно-беззвучно обвело собравшихся светлокарим, особенным взглядом, как бы благодаря за проявленное участие. Но ещё лучшим изъявлением благодарности стала всё-таки смерть, избавившая аудиторию от напрасных хлопот и лишних расходов. Ведь многие из них, в сущности, жили подобно этой собаке и сами нуждались в бутылке кефира. Скоро труп остался один: рыжий комочек на асфальте. Убрать его было прямой обязанностью дворника.
Личная жизнь: Канун снежаниного двухлетия. То был непривычно тихий воскресный зимний день. Обитатели, то есть жильцы, все кудато разошлись и разъехались, остались дома только мы со Снежаной да соседка-старушка, в отдалённом, дореволюционном прошлом, т. е. до революции – проститутка, после – передовая педикюрша; ныне же – пенсионерка и ответственный съёмщик своего нумера Алевтина Борисовна, или, за глаза, просто Алевтина. Мне накануне был дан ключ от комнаты ещё одной престарелой соседки, Лидии Владимировны, находящейся в больнице. Ключ мне дали, чтобы я сделала в этой комнате уборку. Я смела отовсюду пыль; убрала мышиный помёт; вымыла горячей водой пол. Снежана играла, потом спала в своей комнате. Вечером должен был прийти старичок – брат госпитализированной соседки; принять мою работу и расплатиться, после чего я планировала отправиться в Елисеевский магазин, который, как известно, работает до поздна, и купить нам с дочкой что-нибудь на ужин. Старичок с деньгами где-то задерживался, Елисеевский вот-вот закроется – так поздно. Но был недалеко от дома ещё кафетерий, который работал даже дольше Елисеевского. Я одела Снежанку, и мы стали ждать прихода
А-ха, на резкий звонок была немедленно открыта дверь (ждали!) Пришёл пожилой джентльмен; достаёт из кармана пачку денег, батюшки! И эта… с им… да ещё дитя, вошли в комнату Лидии Владимировны… О чём-то там поговорили… Aха, уже вышли, он – заперев на ключ комнату (похож как на Ивана Владимирыча, надо ж!); ушёл совсем, а эти – к себе… нет, она за пальтом; уже показалась одетая, с одетым ребёнком на руках…
Алевтина сделала ещё одну, последнюю на сегодня, попытку поговорить, я же, буркнув «извините», выскользнула на площадку. В отчаянии А. Б. подбежала к окну (своему), вскочила на подоконник и заорала, указуя пальцем на убегающую от общения (из подъезда – вдоль по улице) молодую мамашу с дитём на руках: – Ка-ра-у-у-улл!
Прохожие отреагировали моментально, погнались… Есть фильм «Я шагаю по Москве». Tам юный, симпатичный Никита Михалков в самом деле шагает по Москве, по ночной, и напевает песенку, в ней слова: «Мелькнёт в толпе знакомое лицо…» Песенка плюс никитина улыбка – лучшая визитка Москвы и её обитателей. Совсем другие, т.е. совсем не знакомые мне лица мелькали за моей спиной в тот вечер, когда я бежала по ночной Москве. Лиц было много, а выражение одно, единое: догнать, схватить, уничтожить. Не было в них пощады к ребёнку, прижавшемуся ко мне, обхватившему ручонками мою шею, и оттого страх перед ними развивал во мне титаническую скорость. Арка… Темно… Hет, не уйти: догнали, настигли под аркой. Топот ног. Окружили. Хромой мужичонко-активист толпы обругал матом, заехал пару раз по голове. Силуэт толстой бабы дёргает за полу пальто, тащит в свою сторону, в темноту. Боль: выдран клок волос; холодит: кем-то оборваны пуговицы на память; вспышки глаз; запах лука, выдохнутый чьим-то «Шлюха». Отмечаю лишь: Снежана цела… Появился милиционер, отвёл нас в сторону, я рассказываю ему о событиях дня, толпа ненавидяще ждёт…
Кафетерий ещё работает. Отпущенная, растрёпанная, поцарапанная, со Снежаной на шее приближаюсь к прилавку: «Сосиски, хлеб…» (ребёнку) «Кофе…» (мне) Стойки высокие, отхожу в угол, к окну, усаживаю мою девочку на подоконник, та в шоке от пережитого, не отцепляется от моей груди и не реагирует на запах еды.
– Ребёнок-то крещёный? – голос соседа по подоконнику. Cвященник! Густые длинные седые волосы струятся из-под шапки по чёрному облачению…
– …Извините за неуместный вопрос. («Нет, почему же…») Вижу, вы обе расстроены. Была нанесена обида. Видите ли… Вспоминая Христа и прочих святых страдания…
– Гражданин! Поп! – прикрикнула на святого отца женщина в грязнобелом из-зa прилавка. – Поел – уходи!
Тот повиновался, встал, перекрестился, потом извлёк из кармана и протянул мне бумажку – адрес церкви для святого крещения. Сидевшая доселе неподвижно Снежана, следившая за разговором, за происходящим, вдруг отлепилась от моей шеи, взяла у него из рук адрес и положила себе в карман пальтишка. Он – поцеловал нас обеих в лоб, вышел.
Алевтина Борисовна ещё не спала, явно поджидала нас, чтобы пройти мимо из кухни напудренной-нарумяненой, с торжествующей улыбкой на неровно подкрашенных губах. Hе доходя до ванной, сбросила с себя кофту, лифчик… (Уж не вообразила ли эта несчастная, что мы – факультетская комиссия? «У меня болит желудок…») Нырнула внутрь, пустила воду, должно быть, моется. Ну да, моется до пояса из-под крана. Дверь же за собой не прикрыла, даже наоборот, оставила распахнутой. А-а, это же чтобы мы не вошли! Не воспользовались! Господь с нею.
…Выходя, открывая дверь кафетерия на улицу, наш новый знакомый приговаривал, как бы тихо сетовал: «Оставлены тобою, тонем мы и погибаем, в посе…»*(*Фома Кемпийский, «О подражании Христу», гл. 43) «Гражданин! Поп! Поел – уходи! Иди-иди…» (Женщина в грязно-белом) «Раз («Oдин»). Два…» СИГНАЛЫ ИЗ КОСМОСА: «Бога терпит человек…»** (**Фома Кемпийский, «О подражании Христу», книга III, гл. 19, «О перенесении обид») «…Когда нет сил для дел высоких …»***(***там же) «…Уже есть… Люська… при Люське… было… будет…хуже… ещё хуже …» «Раз… Два… Два с половиной…»