Рукопись, найденная в Верхнем Заливе или Белая Лошадь

«И поклонишaся Живущему во веки…»

(AПОКАЛИПСИС, V, 14)

BMECTO ВСТУПЛЕНИЯ

В начале был Сон. Мы с матерью шли по бескрайней, освещённой тусклым восходом пустыне. Она впереди, идёт укутанная с головы до ног во что-то землистого цвета, едва поспеваю за ней… Я наступила в ямку в песке, ямка разрастается; разрастается в болотце, болото, омут-колодец, название которого, я знаю (или слышу?), «Петушки». Увязла, не могу выбраться, ушла по колено, ухожу-тону, глубже, и кричу вслед уходящей вперёд матери: «Ма-а-ма-а…» Но вместо крика – только тихий хрип… Мать обернулась: лицо её прекрасно тихой печалью. Она видит меня, видит

всё, однако не делает ни малейшего движения помочь, спасти, вытащить. Остановилась и наблюдает моё потопление молча. Вскидываю, простираю к ней руки; уходя в песочную трясину, взываю из последних сил:

– Ма-а-ма-а-а!..

И проснувшись, продолжаю вопить. Надо мной склонились два лица: это мама и бабушка. Бабушка поправляет – рука подрагивает – стекло керосиновой лампы и приговаривает:

– Ах ты, детынька! Небось, собаки испужалась.

– Сама ты с… – возражает мама, – смотри, напрудила: вся постель мокрая, опоили её на ночь, чо ли? Вот зассыха дак зассы…

– О-о, о, о, да ты чо же это на ребёнка, сблажала ли, чо ли, думашь, подкидыш, дык… Это Букет с цепе сорвался, да и обгав…

– Подержи-ка простынь.. Я с ей лягу.

– …И ничо не «опоили», кисель смородишный только и поела она… маленько… две ложки. А это Букет…

– Её, простынь-то, щас замочить надо. Не швыряй. Прямо ничо им не скажи.

Я тем временем вцепилась мёртвой хваткой в левую бретeльку маминой сорочки, трясясь от страха быть оторванной, оставленной. Мама понесла меня живой брошкой на свою постель. Я прижалась к ней и вскоре снова заснула, а когда проснулась, мамы рядом уже не было. Бабушка отправилась со мной к знахарке, «выгонять страх»…

Знахарка с волосами голубовато-белыми, как утренний снег, растопила воск и лила его сверху вниз, на плоскость стола. Бабушка заинтересованно следила за тем, как воск застывал. Она ждала собаку, а вышла женщина, с головы до ног укутанная в некое покрывало. Знахарка приблизила к моему уху морщинистые губы свои и трижды позвала тихим шёпотом:

– Морена… Морена… Морена…*

Позже я вылавливала большой ложкой из смородинового киселя ягодки под реплики: «Глянь, чо делат!..» «…Ишь, ягодна душа!..”

––

*Имя Богини смерти и плодородия в славянском фольклорe

ГЛАВА I. СОШЕСТВИЕ

«О смертных безрассудные усилья!..» (Данте. «Божественная комедия»)

…Россия… Мама и бабушка. Мои самые любимые существа. При жизни всегда были в сорре и даже, умерев, не пошли хоронить друг друга. Но вот, годы спустя, как только закрою глаза в зловещей ночи Нью-Йорка, они приходят вместе, вдвоём, берут меня за руки – я оборачиваюсь маленькой девочкой – и уводят на прогулку в прекрасную сибирскую согру, – прозрачный, прогретый летним солнышком лес. Трепещут на ветру осиновые листья, шуршит трава, пахнет грибами… Возвращают они меня утром проснуться одной на дырявом диване, думая:

«Что же это за сила такая, примиряющая, переносящая через годы и океаны?»

И потом – где этот лес?

***

Утро. Йога. Продолжая лежать на спине – подушка убрана, т.е. выбита кулаком из-под головы, сброшена на пол – расслабляюсь. Первая ассана. Пятки вместе. Взгляд фиксирую прямо перед собой: трещины, разводы на потолке. Вон там протекает во время дождя… Дождей… Додж… Лэндлорд – недочеловек. Мыслей быть не должно. «Если появятся мысли – сказать им: «Отойдите!» Они удивятся и отойдут…». Начинаю с левой ноги: носок медленно – ещё медленней – поворачивается, при этом ступня… Достоевский

сказал: «Человек живёт – значит, он счастлив!» Мне такое определение счастья кажется садомазохистским. Моё (счастье, я имею в виду), в своё время, было таким: «Счастье – когда ты в сумерках приближаешься к дому, и вот, видишь свет в своём окошке.» Это было там, сначала в Сибири, потом в Москве: не то чтобы у меня был свой дом, но было своё окошко. Теперь же, в Нью-Йорке, с его чужими окнами, «счастье» понимается как «прошлое». Счастлив – относительно, правда – тот, кто не отсюда… Бедренные мышцы ног тем временем прижимают её (ногу) к плоскости. «Другая нога должна быть расслаблена…» – Стараюсь… «Перейти в Пурна Сарпасана – полную позу змеи…» – !. Ну, хватит. Теперь сесть. «Сесть на коврик.» – ? Позвоночник прямой. Вот так. Мысли должны быть оставлены. Они оставлены. Они оставлены. «Выпить триста-четыреста грамм чистой воды» – Здесь, в стакане, помещается только двести, – хватит? «…с удовольствием думая о том, что…»

…Однажды Бабьим Летом я шла по аллеям, а вернее, по аллее, ещё вернее, по тропинке Форт-Трэйон Парка. Тропинка эта, посыпанная гравием (похрустывающим под ногами), вела мимо каменной стены-барьера (с видом на Гудзон) к Клойстеру, старинному замку, историческому объекту и экономическому эмигранту из ЮгоЗападной Европы.*(*Подарок г-на Рокфеллера Нью-Йорку: останки замков и пр. объектов христианской культуры, привезённые в НьюЙоркский Форт-Трайон парк и смонтированные в единый комплекс – «Клойстер», часть Метрополитен музея ) Cтояло ясное, тихое утро – настоящий концерт тишины.

Теперь я была одна на скамейке у этого замка, может быть, одна на всей планете.

Молчаливые тени – влюблённая парочка – прошли мимо.

Потом пролетела тень птицы.

Потом пара японцев (он и оно), прибывших сюда на бесшумной тени автомобиля, прошмыгнули молча.

Миновали ещё три бесполые бесшумные тени. По-видимому, останки (либо тени) былой цивилизации. Настала пора возвращаться домой – назад, к оконным решёткам и неоплаченным счетам Бабьего Лета. Внимание моё привлекли ярко-сиреневые россыпи в тени, у подножия старого дуба. Это оказались крокусы, цветы, согласно ботаническому определителю, весенние. Я подошла к ним и наклонилась – не сорвать, нет, а только полюбоваться поближе. Вдруг что-то пролетело мимо моей головы, чуть не задев её, и ударилось о землю. Я отскочила и зашагала прочь, дальше…

Старый дуб, неверно истолковав мое телодвижение, швырнул в меня своим жёлудем.

***

Нью-Йорк… Всё и вся – агрессия. Птицы… поют, парк… Дети… Они, визжа пронзительно, идут по улице на тебя как на объект, как на предмет: задев, больно задев, сбив с ног, не извиняются, не замечают тебя как личность – идут себе дальше, или мчатся, взвизгивая, как (противо-)пожарные сирены, как маленькие танки… Черти… И это чьёто будущее? Чьи-то будущиe…

Нью-Йорк. Уговариваю себя ничего не бояться – инoгда внутренний голос так и говорит: «А ты не бойся», – и вырваться из заколдованного круга, именуемого «Нью-Йорк». Но…

Нью-Йорк. Это, сначала, прямо- и треугольныe лоскуты (вода-суша-вода) из окна прибывающeго самолёта; проход по длинным тёмным коридорам аэропорта «JFK»; чёрные (?) лики в многочисленных окошечках; толпа встречающих – не нас. Не меня… Женщина-водитель (неопрятная: по плечам чёрного пальто – перхоть, перхоть…) скучным голосом (на отличном, но только на каком-то компьютеризированном русском: “взять английский”, “поменять карьеру”, и т.п.) сообщает о забастовке транспортных рабочих, и непонятно, радуется она этому, завидует, извиняется ли, торжествует?