Русь. Том II
Шрифт:
Стожаров молча отдал бумажку и снял очки.
— Работа крайних левых, — сказал он немного погодя.
— Ну да, понятно! — воскликнул фабрикант. — Надежда только на меньшевиков, пока они не потеряли кредита у рабочих. Самый талантливый из них Гвоздев. Он сумеет сколотить рабочую группу. Выборы двадцать седьмого числа покажут, на что можно надеяться.
Вдруг Родион Игнатьевич удивленно поднял голову: в кабинет вошла Марианна.
Этого никогда не бывало. Очевидно, её приход вызвали какие-то серьёзные обстоятельства.
Марианна извинилась и попросила Родиона
Родион Игнатьевич, с трудом поднявшись из глубокого кресла, вышел и, стараясь не дышать носом, вопросительно посмотрел на свою супругу.
— Я нашла на полу эту записку, — сказала Марианна, — и не хочу, чтобы подобные вещи попадали в руки прислуги. Возьмите её, и прошу вас, будьте в следующий раз аккуратнее.
Родион Игнатьевич с недоумением взял записку, и сейчас же его короткая шея и лицо сначала стали красными, потом лиловыми.
В записке стояло: «Благодарю за подарок. Люблю».
— Не понимаю, откуда это, — сказал он невнятно. — Это не моё. — И поторопился уйти в кабинет.
Беседа продолжалась, но Родион Игнатьевич стал рассеян, отвечал невпопад, а один раз, забывшись, проворчал:
— Что за дурацкая манера совать в карманы записки…
Его собеседник удивленно поднял глаза, но, поняв, что это относится не к нему, промолчал и стал прощаться.
Осень 1915 года была для Марианны самым беспросветным временем её жизни. Гибель от врага с яркой катастрофой, насилиями, кровью и пожарами, о которой так хорошо пел молодой поэт, не пришла и только отравила своим ядом душу.
Марианна не препятствовала мужу в его политической деятельности, но для неё эта деятельность, как и всё земное, более чем когда-нибудь, не имела никакого значения. И когда Родион Игнатьевич принёс ей однажды редкое бриллиантовое колье, она грустно усмехнулась на детскую наивность этого грузного человека.
Что для неё камни?…
Она только со свойственной женщине догадливостью поняла, что её полнокровный супруг, должно быть, чем-нибудь виноват перед ней.
Роковая записка подтвердила эту догадку. А потом ей удалось увидеть и самый предмет её слишком земного мужа. Она оказалась румяной девицей с плотной талией и мещанскими манерами. В обществе с такой показаться было явно неудобно, и опасаться за свои права жены было нечего. Тогда Марианна с выдержкой и мудростью сказала себе, что эта сторона жизни мужа является его частным делом. Она только несколько беспокоилась, не передаст ли он т о й слишком много ценностей и не подарил ли он ей, Марианне, это колье только потому, что той подарил что-нибудь более существенное?
Но Марианна верила в житейскую мудрость мужа и знала, что он на ветер денег не бросит и с надлежащей осторожностью сумеет оградить себя от нежелательных посягательств.
Что же касается колье, то отказываться от него, во всяком случае, не надо, лучше положить его в какое-нибудь сугубо сохранное место.
А когда Родион Игнатьевич со всей силой своего темперамента отдался политической деятельности, она осторожно посоветовала ему часть капитала перевести в лондонский банк.
У Стожарова же, очевидно,
— На свете всё возможно… возможно и то, что скоро своя рука будет владыка…
Что он подразумевал под этим, так и осталось неизвестным.
Но пока что он со всей свойственной ему энергией отдавался новой для него стихии политической борьбы.
XIV
В средних числах сентября, в одно из воскресений, Шнейдер, Маша и Макс с Черновым отправились под видом загородной прогулки на массовку, которая собиралась в лесу около одной из пригородных станций по вопросу об участии рабочих в военно-промышленных комитетах.
На третьей остановке от города они сошли. Одновременно с ними сошли ещё несколько человек. Перешли через мостик и свернули в чащу, предварительно посидев на опушке, чтобы посмотреть, не следят ли за ними.
На небольшой полянке в версте от станции уже дожидались приехавшие раньше люди в пиджаках и косоворотках. И каждую минуту подходили с разных сторон новые, парами и одиночками.
День был один из тех, что иногда бывают в сентябре. Небо было чистое, высокое, безоблачное, солнце грело точно летом. Жёлтые листья на берёзах ярко золотились на блещущей синеве небес. Над убранными полями летела паутина.
Те, кто пришёл раньше, лежали на траве. Одни курили, сдувая пепел в траву и негромко разговаривая. Другие просто лежали на спине и смотрели в небо, сделав кулак трубочкой. Некоторые, разворачивали газеты и доставали яйца и хлеб.
— Что ж, к зиме и подохнешь, — сказал один рабочий, чистивший яйцо, возражая на слова своего соседа о том, что с продуктами всё хуже и хуже.
— Ежели будем так сидеть и ждать, то, известное дело, подохнем.
— Зато другие поправятся…
— На нашей шее?
— А то как же… Это самое хлебное место… Об чём разговор-то нынче будет?
— Там увидим. Разговаривать, слава богу, есть о чём.
Шнейдер в чёрной рубашке и студенческой куртке, углубившись, набрасывал что-то на клочке бумажки у пня, а стоявший сзади него Чернов то беспокойно поглядывал на собиравшихся рабочих, то на то, что писал Шнейдер.
Пришёл какой-то человек в сопровождении трёх рабочих, которые жались около него. Некоторые встали к ним навстречу и собирались около них. Другие продолжали равнодушно лежать на траве. Один только спросил своего соседа, кто это пришёл.
Тот ответил, что член Петербургского комитета.
Пришедший был плотный пожилой мужчина с чёрными волосами, поднимавшимися у него на голове целой шапкой, и надо лбом белела седая прядь волос.
Он был в белой рубашке и надетом поверх неё сером люстриновом пиджачке.
Он говорил с окружившими его рабочими, иногда рассеянно улыбался. Иногда в ответ на замечание какого-нибудь рабочего похлопывал его по спине. Его глаза всё время обегали поляну, как бы проверяя наличную силу.
— Ну что же, товарищи, надо поговорить, — сказал он, остановившись у высокого пня. — Наша нынешняя массовка проводится при совершенно исключительных обстоятельствах.