Русь. Том II
Шрифт:
Алексей Степанович стоял спиной к ней и смотрел на фотографическую группу в чёрной рамке.
— Это ужас, что человек пережил, — сказала Маша, как бы упоминанием о страданиях показывая, что в ванной комнате ничего не было, кроме рассказа о пережитом.
Она доставала полотенце из комода и всё говорила, чтобы не было ни одной минуты молчания, как будто эти слова служили для неё какой-то зашитой. Торопливо захватив полотенце, она побежала в ванную.
— Ну, вам сейчас не до гостей, — сказал Алексей Степанович, когда
— До свидания, дорогой товарищ, — сказал Черняк ласково, пожимая уходившему руку.
Маша, точно заглаживая свою вину, вышла в переднюю, и когда она подала Алексею Степановичу руку для прощанья, то взглянула на него тем взглядом, какого (она знала, этого) он ждал от неё. Но тот или не заметил этого взгляда, или не понял его. Он как-то скомканно попрощался, натянул фуражку на голову и, ссутулившись, скрылся за дверью.
XIX
Как только дверь закрылась за ним, Черняк протянул руки Маше. Но она, точно не заметив этого, оживлённо сказала:
— Ну, милый, расскажи же, как всё было?
— Ох, не хочется всё это вспоминать… Кто этот товарищ?
— Это один рабочий из нашего кружка, его только вчера выпустили из тюрьмы, — сказала Маша. Она хотела было рассказать, как она навещала его, для чего пришлось назваться его невестой, но что-то удержало её от этого.
— Он очень чуткий и тактичный, сразу почувствовал, что он лишний, и ушёл.
— Да, очень чуткий, совсем не похож на обыкновенного рядового рабочего. Он много читает, постоянно учится. Если бы ты знал, как он слушает, когда я играю.
— Нет, ты расскажи о себе, — сказала, вдруг густо покраснев, Маша. — Ты был ранен? Почему от тебя не было никаких известий?
Она говорила это, а сама думала, что она слишком много рассказывает об Алексее Степановиче, а по отношению к нему, к своему нашедшемуся мужу, выказывает недостаточно радости и любви. Ей казалось, что Черняк заметит это.
Но тот, по-видимому, ничего не заметил. Он отклонился на спинку старенького дивана с гнутым деревянным ободком на спине и, по своей привычке устремив взгляд перед собой, начал рассказывать о своей жизни на фронте, о последнем сражении и о том, как он боролся со смертью.
— Своей жизнью, между прочим, я обязан одной сестре, Ирине. Она оставила мне свой адрес, я писал ей, но, очевидно, она погибла, так как ответа я не получил. А как ты моё письмо получила? — спросил он, гладя руку жены.
— О, это ужасно! Его привёз молоденький прапорщик Савушка. Я стала читать, сначала страшно обрадовалась, — прибавила торопливо Маша, — и вдруг в конце внизу: «Если ты получишь это письмо, это значит, что меня уже нет в живых, иначе я не послал бы такого письма». Но почему же ты не известил меня, если остался жив?
— Я думал, что при тех отношениях, какие у нас были в последнее время, это радости тебе
— Как ты мог?! — вскрикнула Маша, как будто не замечая взгляда мужа.
— Тем радостнее мне теперь, — сказал Черняк с грустной улыбкой и тихой нежностью. — Я безмерно счастлив от того, что могу пожить около тебя, пока меня не отправят опять т у д а и пока тебе не надоест возиться со мной.
— Расскажи же, как это было.
— Я ничего не помню, у меня остались в памяти только две картины, которые долго мучили меня, как кошмар.
Он вздрогнул, точно от пробежавшего холода, и некоторое время молчал.
— Одна (я хорошо сознаю, что видел это в действительности): когда я очнулся на поле сражения от холода, я увидел кругом себя снежное поле и торчащую из снега мёртвую руку с шапочкой нетающего снега на ней… А второе, вероятно, был сон. Мне снилось, что я лежу раненый на какой-то телеге в лесу. Я исхожу кровью и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и вдруг вижу устремлённый на меня круглый глаз вороны, которая сидит низко надо мной на сосновой ветке и пристально смотрит на меня. Нет, не хочу, не надо об этом. — Потом, повернув голову к Маше, он грустно смотрел на неё несколько времени и закрыл рукой глаза.
— Что ты? Что с тобой? — тревожно спрашивала Маша, стараясь отнять его руку от глаз.
— Ничего, кроме того, что должно быть, когда человек едва ускользнул от смерти, а ему при свидании с женой хотелось бы не быть полутрупом, который едва может передвигаться и, вероятно, ничего, кроме этого…
Машу вдруг каким-то толчком бросило к мужу. Она обхватила обеими руками его шею, прижала к себе и с исступленной любовью и искренностью начала ему говорить, что ей н и ч е г о н е н у ж н о, что для неё великое счастье уже в том, что она видит его около себя, что он скоро поправится.
— Я т а к ещё больше тебя люблю!
Она говорила это и сама чувствовала, что в её искренности была самая большая неискренность.
— Тебе нужно скорее лечь, отдохнуть.
Она торопливо открыла постель, перебила на руках подушку, вмяла кулаками внутрь углы и хлопнула по ней ладонью.
Ложась, Черняк сказал:
— Всё, с чем мы боролись раньше, это были пустяки в сравнении с тем, что я видел. И если ко мне вернутся силы, я все их положу, чтобы сокрушить, стереть с лица земли эту свол…
Он остановился, сжав губы.
Когда он вытянулся на постели, Маша положила ему руку на голову и, сидя около него, тихо рассказывала о себе. Потом, осторожно высвободив от него свою руку, погасила лампу и отошла к окну.
— Вот и хорошо… всё разъяснилось само собой, — сказала она. — Теперь всё будет спокойно и просто.
Но она не легла спать, а просидела всю ночь у окна, когда уже сквозь снежные деревья зарозовела морозная заря. Перед её глазами стояла сгорбившаяся фигура Алексея Степановича, когда он уходил.