Русь. Том II
Шрифт:
Значит, есть какая-то предначертанность во всём, если можно что-нибудь предсказать за много лет вперёд. А раз есть это, значит, и бесцельны всякие усилия что-нибудь противопоставить своей судьбе.
При этой мысли Николай вдруг почувствовал странное успокоение, точно этим самым снималась с него всякая личная ответственность. В самом деле, как же можно бороться с тем, что предрешено, и отвечать за это? Значит, дело не в его слабости, а в чём-то, лежащем вне его воли. И какое счастье сознавать, что на основании этого имеешь право
Жуткий холод, жуткая пустота, жуткая бесчувственность и безразличие — вот что составляло главное содержание характера его. Да ещё отвращение ко всякому усилию, ко всякому действию.
Всё это он знал о себе, но даже и это знание не причиняло ему страдания…
Сидя у себя в кабинете могилёвского дома за письменным столом, он машинально взял письма императрицы. Письма попались старые, одно от 14 июля, другое от 16 июля 1916 года.
В первом ему бросились в глаза строчки:
«Пожалуйста, вели отпустить Сухомлинова домой. Доктора опасаются, что он сойдёт с ума, если его ещё продержат в заключении. Сделай это по своему доброму почину…»
В чём же будет заключаться его «добрый почин», когда она подсказывает ему сама? И если он не исполнит, из этого выйдет целая история. Между прочим, это один из тех, кого именовали одним из его друзей. А ему решительно всё равно, сойдёт с ума Сухомлинов или не сойдёт.
В другом письме глаза его остановились на следующих строках:
«Завтра у меня — Штюрмер, с которым я должна серьёзно поговорить о новых министрах».
Николаю стало скучно и неприятно от этой вечно напряжённой энергии жены. Ну, какое ей дело до Штюрмера!.. И как она неприятна ему со своим вечным цеплянием за власть.
Да и он сам, обвиняющий её в этом, когда представил себе, что кого-то другого будут встречать с колокольным звоном, давить друг друга, чтобы увидеть лицо нового властителя, а на него, ставшего простым человеком, уже с оскорбительным равнодушием никто не обратит внимания, и ему, может быть, даже придётся покупать для проезда железнодорожные билеты… и народ (предательский народ) будет встречать с таким же восторгом тех, кто сидит сейчас в крепости. — при мысли об этом у него становилось темно в глазах и на шее вздувались жилы, а кулаки так сжимались в припадке неудержимого гнева, что ногти впивались в мякоть ладони.
Но гнев этот был бесполезен, потому что возник без всякой связи с действительностью, а только в результате его собственных мыслей, и проявление его ни с того, ни с сего было бы только смешно.
И потом, всё равно: с у д ь б а.
XXXVI
Утром 13 февраля у заборов и стен домов собирались кучки людей и читали какие-то свежерасклеенные воззвания, промокшие от клейстера и ещё не успевшие высохнуть.
— «Рабочие Петрограда! — читал вслух торговец в поддёвке на лисьем меху. — На некоторых заводах столицы рабочие призываются к забастовке в день открытия
— Ого! — сказал торговец. Но на него закричали:
— Читайте дальше. После поговорите!
— «Истинный сын родины на это не пойдёт… каждая забастовка уменьшает число снарядов. Не предавайте же ваших братьев, сидящих в окопах, — продолжал тот. — Напоминаю, что Петроград находится на военном положении и что всякая попытка насилия или сопротивления законной власти будет немедленно прекращена силою оружия».
— Да, таких воззваний ещё не было! — сказал кто-то.
— До оружия уже дошло…
Атмосфера была насыщена грозой. Все это чувствовали и только не знали, где разразится первый удар грома.
И когда спрашивали, что собирается делать Дума, как говорится, прогрессивный блок, то люди осведомленные с волнением сообщали:
— Происходят совещания прогрессивного блока.
— А что предпринимают?
— Ничего не предпринимают, просто совещаются и готовят декларацию. Оружие Думы — слово.
Чувствовалась всеобщая нервозность и ожидание.
После полудня на Загородном проспекте послышался какой-то крик. Сначала слышался один голос, потом к нему присоединился глухой гул толпы. Туда уже бежал народ.
— В чём дело? — спрашивали прохожие друг у друга.
— Какой-то обоз остановили.
В центре огромной толпы виднелись стоявшие ломовики с нагруженными мясом полками. Мясо было зелёного цвета.
— Что такое? Куда это?
— «Куда?» На мыловаренный завод везут! Мясо сгноили.
— Народ с голоду пухнуть начинает, а у них целыми обозами мясо гноят! — говорил какой-то мещанин в поддёвке и картузе.
— Все к одному гнут. На фронте солдат бьют, а рабочих с голоду хотят уморить.
— Они, небось, деньги хорошие получили за это, что столько мяса сгноили. Вот она, измена-то, где!
— Странно, странно, — говорил какой-то господин в шубе с воротником шалью, — действительно, пахнет какою-то преднамеренностью.
— Пахнет тем, чем на свалке пахнет, — злобно отозвался болезненного вида человек, в длинной ватной куртке, по виду рабочий.
Какая-то мещанка с пустой корзиной на руке, очевидно, тщетно бегавшая по рынку в поисках мяса, стояла перед возчиком, рослым парнем в фартуке и картузе, с вожжами в руках, и кричала на него:
— Нет на вас погибели, окаянные! Сколько ж вы, ироды, мяса протушили! А тут бегаешь как собака, целый день ищешь.
— Да что ты ко мне привязалась! Я, что ли, его протушил! — крикнул на неё возчик.
— Тётка, да ты не там искала, — сказал парень в тёплой куртке с хлястиком назади. — Вон куда иди!
И он указал на ресторан, в кухне которого через окно, закрытое проволочной сеткой, виднелись белые колпаки поваров.
Женщина живо оглянулась по указанному направлению, но сейчас же, плюнув, сказала: