Русь. Том II
Шрифт:
Их Четвёртая армия попала в наиболее тяжёлое положение и едва ушла от Пятой русской армии, оставив ей свои обозы.
Австрийцы, потеряв триста двадцать тысяч человек, принуждены были очистить Галицию и уйти за реки Сан и Вислоку.
Но русским предстояла более трудная борьба с германцами. После разгрома самсоновской армии Гинденбург, действуя в интересах прусского юнкерства, в первую очередь занялся очищением Восточной Пруссии от войск Ренненкампфа, вместо того чтобы сразу идти на помощь австрийцам.
Выгнав Ренненкампфа и разбив Десятую
L
Серая масса русских войск большими и мелкими частями двигалась по тяжёлым осенним дорогам Польши и Галиции, топча и выкапывая оставшуюся в поле картошку.
По пути движения армий по сторонам дорог валялись брошенные кверху колёсами двуколки, обрывки ваты с ржавыми пятнами выцветшей крови. Блестели в грязи пустые патроны, а на горизонте вились стаи ворон.
Войска шли сотни вёрст, не видя никакого неприятеля. С каторжным трудом добравшись до указанного места по непролазной грязи, получали сейчас же приказ вернуться обратно по той же дороге, на которой только что порезали и пристрелили измученных лошадей.
А после ухода из каждого селения или городка вся окрестность оставалась загаженной тысячными массами людей.
На место ушедших приходили новые, просили и требовали у жителей хлеба, корма, ночлега. Наконец всё это добывали силой, выгоняя хозяев из халуп, бессильно валились и засыпали в халупах, в стодолах или просто на мокрой земле среди зловония, оставленного ушедшими.
Потом с зарёй опять запрягали не слушающимися со сна руками обозных лошадей и выступали, вытягиваясь по разбитому шоссе или грязному просёлку.
Савушка с Черняком — оба грязные, заросшие — тоже шли со своим полком.
Залубеневшие от засохшей грязи шинели каляным колоколом били сзади по сапогам. Вши невыносимым зудом точили грудь под мокрой шинелью, и невозможность остановиться и отдохнуть часто доводила до тупого отчаяния.
— Неужели до сознания человека никогда не дойдёт мысль, что война — это дикое варварство, которое отбрасывает человечество на столетия назад? — сказал один раз Савушка.
— А я удивляюсь тебе, как до твоего сознания не дойдёт мысль, что философствовать тут и возмущаться — самое бесполезное дело, — сказал Черняк.
— Я знаю, что скажешь: нужно действие.
— Нет, не скажу, — спокойно проговорил Черняк, — потому что сейчас и действие ни к чему не приведёт.
— Так что ж тогда нужно?
— Ничего не нужно, а главное — не выражать своих высоких чувств, потому что обстановка совершенно неподходящая. А ты приучишь всех к своему возвышенному брюзжанью, и на твои слова не обратят никакого внимания даже тогда, когда они могли бы сыграть известную роль. Тебе нужно отучиться мыслить на интеллигентский лад.
— Как это? — спросил Савушка.
— Так. Интеллигент всегда хватается за самые высокие принципы, их масштабом измеряет низкую
Савушка уныло молчал и только ёжился шеей, куда затекал дождь.
Они шли по лесу. Узкая лесная дорога была плотно уложена опавшими дубовыми листьями, по которым скользила нога. Всё кругом было мокро: чёрные стволы дубов, спутанная осенняя трава. Мелкий дождь беззвучно сеялся на землю, и по опавшим листьям шлёпали крупные капли, набиравшиеся на ветках. В глубине леса, меж обнажённых деревьев, от земли поднимался туман, в котором неясно чернели деревья.
Савушка смотрел на этот мокрый осенний лес, и у него было чувство тупого отчаяния и безысходности.
Но когда лес кончился и неожиданно выглянуло солнце, идти сразу стало легче и веселей. Впереди на далёком горизонте показались синевшие горы, желтели дальние леса, и над блещущим от осенней росы лугом красиво зарождались молочно-белыми облачками разрывы шрапнелей. Доносились гулкие удары где-то скрытых орудий, и виднелись чуть улавливаемые глазом цепи маленьких человечков, перебегавших по солнечному полю. По ним сейчас же открывали огонь из орудий.
Людей вдруг охватила праздничная бодрость и жадный интерес. Савушка уже с нервно приподнятым любопытством смотрел вдаль и возбуждённо оглядывался на соседей.
Черняк посмотрел на его повеселевшее лицо, на котором уже не было и следа прежнего уныния, и сказал:
— Как немного человеку нужно…
— Ты про что? — спросил Савушка, рассеянно оглянувшись на него.
— Так, между прочим.
По перелескам весело трещали ружейные выстрелы и, нарушая их торопливый ритм, выделялись более редкие и мощные удары поднявших кверху жерла орудий, спрятавшихся сзади за горкой.
Поле внизу привычно блестело утренней росой, как будто то, что на нём совершалось, не имело к нему никакого отношения.
Оттуда на двуколках везли непрерывной вереницей людей с бледными, землистыми лицами и окровавленными головами.
А навстречу им, отбивая шаг, двигались новые колонны штыков, изгибавшиеся в сторону, когда обходили встречные телеги.
— Много е г о там?
— На всех хватит, — отвечали раненые.
Когда на землю спустилась ночь и затихли дальние выстрелы, полк, не участвовавший в бою, расположился на ночлег в полуразрушенной польской деревне.
В халупе, где поместились Савушка с Черняком, было тесно и душно.
— Выйдем на двор, — сказал Черняк.
Они вышли. В полумраке мелькали тени солдат, тащивших охапки соломы, какие-то мешки, и вслед им слышались бабий вой и причитания.
Лагерь был похож на бесконечный цыганский табор с огнями костров, криками и говором тысячной толпы.
Вся деревня была заставлена двуколками, лошадьми, орудиями.
— Откуда вы, что вы тут заполонили всё? — спрашивали вновь подходящие.
— А вы откуда? Что это, всех сюда принялись сгонять! — отвечали из темноты. — Прямо, как чёрт догадал — все в одно место сбились.