Русология
Шрифт:
Были вскрывшие гниль слов, были! И как провидели! Не о тех речь, кто, хуля старое, затевали такое, что прежнее мнилось раем, или кто ставил мат древним - новыми смыслами (факт лжи, чинящей самоё себя инструментами фальши). Се не предтечи. Лишь кто сходил с ума - мне предтечи. И кто постигнул, что всем идеям, скроенным, как иной Петербург и упряжь, противостанешь только юродством и лишь безумный жив, - мне предтечи. То есть мне Ницше друг или Лаоцзы, а не Кант-фразёр. Смыслы, пусть и гордятся, - жалки, узки и мелки. И все Америки с продуктовой культурой, но и духовности ватиканов/лхас - узки, мелки и жалки. Были предтечи, кто постигали, что избавление - обездолить ум до свойств tabula rasa. Были герои, свергшие принципы, проредившие гущь слов... но, - в чём драма, - сникшие перед библией, позабыв, что там корень. Не подвели черту: нигилизм вели, абсурдистику, шли в паяцы и в Дон Кихоты, в 'бул убещулы' всяких Кручёных, мыслили Прустом, чистились Джойсом, чтоб только
Что же, выходит, слово продром мне?!
Я смотрел на лже-Верочку. И Христос в ней увидел, что, как он некогда вдруг примчал 'исполнять закон' (гласно против реалий, втай он нашёптывал, что он здесь 'исполнять закон', чтоб реалии правили) - так и я как Антихрист (в правде Спаситель) здесь, чтоб разить слова. То, что я подле корня бед, мне являл словобог в этой Верочке, усмотревший: я не бегу отнюдь от святая святых его, не боюсь его. Я мог даже забыть его в понимании: гостья будет здесь, пока тот, кто в ней, или я не погибнем. Я мог плевать в неё - и всё вынесла б с ахами про 'любовь'... Ещё бы: как не любиться в мире фальшивостей, где любовь сутью ненависть, где ложь значится истиной и где всё симулякры?
Я против 'Логоса'.
– Я Антихрист, - изрек я.
Всё нужно трижды.
Верочка вдруг накрыла ладонь мою, что была на столе, своею. Истину прячет? Я усмехнулся тайной вечере, в коей, не по евангелью, намечается смерть слов.
– Как одолею?
– вёл я ей.
– А я мысль пустил об убийстве слов, и, как вирус в программе, мысль эта действует. Мы сидим, а пожар - он идёт уже. Началось уже, пусть не знаем. Нам про Венецию и про nebbia?
– а не нужно; нет восприятия, порвались крепи знаний и мы не слышим ни про Венецию, ни про что-то. Слышим вокал лишь! Или вон там шумят, - я мотнул подбородком, - Греф, инновации, будто в них судьбы мира, - всё вокализмы. Ложь всё, как флогистон: с ним бегали, днесь ненадобен... И любовь носит имя, будто живая, ан она мёртвая...
– Я пытался всё высказать перед тем, как язык и мозг сгинут, если действительно начался пожар.
– Вы вот, Верочка, мните, дескать, спасать пришли? Да не вы пришли, а кто в вас и кто живенько, чтоб я был в его власти, то есть при разуме, снарядил вас, дабы прельстился я на любовь эту вашу, коя, как что не в лад в ней вашим понятиям, - нет её. Гнусно стёрло нас слово, дабы любить его и плоды его. Потому надо слиться. Грех - в разделении, чем фальшь держится... И что сам же ты ханжески осуждал!!
– открылся я вдруг, с кем спорю, дабы увидели, кто здесь в Верочке.
– Я солью всех! Ибо любовь - смерть слова и гибель личного; не контакт смыслов, мечущих новый смысл, но сплавление, чтоб всё кончилось, чтоб из всех всё в одно...
– Я сбился, ибо постигнул: - Да ведь к тому идёт... Мутин!
– я подозвал.
– Послушайте, очень важно! Что ценят в сём миру эти как бы элиты, но и весь сброд? Что? Знания! Ищем высших, предельных знаний! Где они? О, не в РАН, а в падучей, свёртывающей мозг в нуль. Научный факт! Достоевский 'синтезом жизни' звал постигаемое в падучей, где ты безумен, где нет различия меж тобою и внешним, как нет и разума, но есть счастье, веденье сути, максимум знаний. Всяк пророк был безумен, вспомните Ницше. Вот оно! То есть станься в нас гуманизм всем счастье дать и последнюю истину, средство ведомо: спятить. Истинно! Сумасшествие - мера истины.
– Нравится, - потемнел, как малаец, Мутин подле стола близ Верочки, - что здесь, может, легонько тронь - и весь мир в кувырк. И что сделаю это я... И сыплется, от Кремля до Засранска, вся иерархия.
Марка вёл ниже спинки чёрного стула над головой своей, с сигаретой, спущенной к полу:
– Но человечество вдруг не хочет счастья безумия? Не тревожься, - он улыбался.
– Я как раз за тебя. Я чувствую: при всём том, что вокруг тьмы смыслов, - нет самой жизни. Есть имитация. Но, вопрос: всем в подвале здесь, где пьют пиво, чем ты заменишь то осознание, что они как бы есмь в наличии: видят, жрут, слышат, ссут, excuse? Массы в 'царство небесное' не желают, ну а в безумие, в кое ты норовишь, тем паче. Наш словный мурок так всем нам нравится,
– Богу, - вставила Верочка, - не баланс между злом и добром указ. Пусть один рад - И Ему довод, чтобы весь мир стоял. Есть всегда лишь один Ему... Я без умысла, я готова без всяких, Павел Михайлович.
– Психи!
– вскрикнула Леночка, отвернувшись и подперев лоб тонким запястьем в искрах браслета. Дочь наблюдала.
– Ну, и зачем труд?
– спрашивал Марка.
– Труд? А затем, - я нёс, - что у радостных есть бог, если довольны, а у страдающих - нет его, если страждут. Но и затем ещё, что, будь мёрзнущий, все же тёплые, - то немедля казнь миру! Мальчика хватит, чтобы нужда была мир казнить! А он есть, этот мальчик, кой нынче мёрзнет. Есть, кто спасёт его!
– Я смолчал, что, мол, я спасу.
– Да, я вправе слезу стереть, пусть потом и не будет мира вообще.
– Всё?
– бросила Леночка.
– Я здесь белой вороной? Белая - потому что вы в саже!!
– вдруг она вскинулась.
– Я нормальная! Это вы хрень! Думала, что вы кончились, а вы есть... Кто? Вы! Раша!!
– заговорила она в хрип, злобно.
– Ваше безверие, пляс мозгов... Уже, кажется, ЕБээН с Рыжим Чибисом вздули вас... Сами жить ведь хотели и триколорили. Воля? Вот она! Десять лет нет теорий. Стройте. Нет, вы опять за трёп... И добро б философия, как пристало! Нет, вновь до дна долбить, до аменции... Что стоите-то? Сядьте!!
– крикнула Мутину.
– Сядьте с Верой-дурёхой! Сядьте же! И запомните: вы никто! Никому не нужны вы! Мир казнят... Кто? вы? ВЫ?!!
– Сядьте к нам, Андрей, - молвил Марка.
– Я до последнего, я до вылета должен вас...
– начал тот, но взял рюмку.
– День такой, впрочем... Мир потёк... Там второй контролирует... Значит, я мир прикончу, но не почувствую? В протоплазму?.. Но ведь, начавши, я осознаю, что это я творю? Я давлю, а они...
– Он выпил.
– Мутин, заткнитесь!
– Леночка сдвинулась, закурив сигарету.
– Трёп... Мозг приелся? Вновь зудит сучья 'слёзка ребёнка' от Достоевского с неким 'мальчиком' Квашнина, кой мёрзнет? Блин, да их нету! Есть только сопли всяких невротов, их экссудаты! Можно без зауми? Но куда вам! Год уже спорят о нацъидее; им вдруг понадобилась идея! Вы сочините - и в эмиграцию, а она будет драть всех, кто здесь останется? Лучше бы помогали всем! Не умеете... Вера, что вы, несчастная, - за любовью к ним? Да у них её нет, любви! От неё тут бегут где проще, где только трёп.
– Не можете...
– Я могу! И я рада, что не увижу хрень их идеи! Русскому лишь бы мысль в башку!
До неё не дошло, что мы смысл вообще убьём. Никакой иной novus rex - novus lex . Прочерк! Вакуум! Пшик и пустоши! Мой порыв, приторможенный ею, должен был вылиться. Я напрягся; но вдруг встрял Марка:
– Любите, что готовы погибнуть? Так оно, Верочка?
– Так люблю, - отвечала.
– Мне отношений с вами не надо, Павел Михайлович. Отношения - для семьи пусть. К вам же я просто, без отношений. Может быть, я на миг, о котором сказали вы, что потом - ничего. Не смогли ни с кем - со мной сможете. Если мне после жить - то сгорю в стыде. Я люблю для одной только встречи, так люблю, чтоб не быть. Оттого и вернулась. Если мы встретились, для меня уже нет других. Береника Сергеевна обижаться не может: я не любовница. Я - на раз, поняла я... Чтоб отдать душу.
Вот оно! И я взвился.
– Как же! Ишь, душу?! Эта душа твоя...
Нас прервали. Рядом, за Мутиным, стал знакомый мне, выбритый и поджарый, с ртом в виде тильды жёсткий холерик в твидовой кепке, дёрганный, в чёрной плотной рубашке.
– Вы, Квашнин?
Я припомнил, как попал к 'русичам', пробыл с ними в милиции.
– Пётр Хвалыня.
– Да, Пётр и Павел. Знаковость встречи. Пётр начал стройку, Павел же дух влил. Я про Христа вам и про апостолов...
– Он взбодрился.
– Дамы и барышни! Господа! Павел - друг наш... Вон, там наш стол сидит, - он кивнул к ряду спинок, где громко пели.
– Павел наш символ как древний род, кость нации. Не обидел вас?
– Он, скользнув было взглядом, сбился на Нике, как, впрочем, все всегда.
– Можно Павла забрать от вас? на мгновение? Вы, Квашнин, рассказали бы о России нам, её воинам.
Я поднялся, сдвинув стул с грохотом, и понёс прочь нервозность, переслоённую то одним, то другим надрывом. Истина медлила; меж тем в Верочке бог всей слови ждал моих действий. Сам же я, быв Антихристом (Христом истины) должен действовать. Нужно нации обнажиться?.. Я стал близ длинного, лиц на сорок, наверное, чёрного, сплошь обсиженного стола.
– Квашнин, - вёл Хвалыня, - наш, русич, скажет, что он хотел бы. Мы всё учтём. План партии не выдумывать надо. Нам надо вынуть план из сердец коренных людей, а не выродков, что подвёрстаны под дурь 'Сникерса' с покемонами. Нам нужны столбовые идеи, этнотипичные.