Русология
Шрифт:
– Ка... ка... как вы там?
– заикался я.
– Ка... ка... как ваша мама?
– Сславненько с мамой, и с нашим маленьким. А и с вашим... он ведь не только нашш...
– Она двинулась в туалет, где крикнула.
– Расскажу!
– Мой, наш, ваш... Дети общие!
– искажал я смысл.
– Ччестно?
– Анечка вышла снова на кухню.
– Ой, скокко ссорру! Вы уежжаете? Вы богатенький? Деньхи сделали? Уежжаете? Деньхи вам улуччают жизнь?
Я шагнул к ней, став среди рухляди с антресолей (кою я скинул в поисках бр'aтины), чтоб трёп схватывать и глушить в момент.
– Вкуссьненько, - врала Анечка; а я знал, что враньё как преамбула и сейчас она скажет.
– Верите, Пай Михайлович?
– она брякнула.
– Вот попью...
– она медлила.
– Вот поппью...
– Она пьяная, - бормотал я.
– Анечка, хватит... Может, такси ей?
И я шагнул к столу, где был нож.
– Неттх... Не фиг!! Я... мой Ахмат везётх! Он, конеччно, не мой, он с гор. У него есть жена Фатьма. Я подстилка... Тонкые нравацца, бэлые. Бэлэнький тонэнкий... Пай Михалович, межжу проччим, нас так не любит. Митю он продал.
Я сжал свой щит с крестом.
– Венерика Сегреевна! Пай Михайлович...
– гостья стукнула чашкой.
– Сибочки, напилась я... То скажу, что вы вмиг... Сирагетту!!
– Анечка!
– Вы - в ларёк купить сирагетты... я расскажу пока.
Двинув библией, я схватил нож и крикнул: - Словь продырявлю!! Ты... Замолчи, дрянь!!
Я ждал и трясся. Крест мерк в обложке. Анечка плакала. Я откинул нож. И свалился.
...........................................................................................
Ожил в кровати. Стрелки не двигались. Но раз в окна закат, что ж - вечер? Сын у себя? С ним Ника?.. Вспомнилась Анечка. Мой испуг стал таков, что хотелось на кухню, где всё случилось, чтоб убедиться, что тварь исчезла. Мстительность, грезил я, обернулась в ней жалостью - не ко мне, к Беренике. Ведь и она мать... но ведь мать - пьяная! Я напрягся, глядя на дверь... Уснул... А пришёл в себя от шагов, но странных. Сын с моей Никой так не ходили... Вот ручка дрогнула, дверь подвинулась в ширь лица.
– Кто?
Дверь распахнулась.
– Здрасьте.
– Кто ты, скажи мне.
Вместо ответа в комнату впала дева-нимфетка лет под тринадцать в узеньком свитере, в новых джинсах.
– Кто и зачем ты?
– Я сублимация, - отвечала мне.
Подтянув одеяло, я тихо молвил: - Так... так не может быть. Не могли тебя так назвать.
– Алина.
– Как ты здесь? Кто привёл?
– Кто? Вера.
– Но для чего?
– Вы знаете.
– Подошла и уселась, чтобы дотронуться.
– Вам записка.
– Мне?.. Ну, читай её.
Развернула бумагу детскими пальцами.
– 'Напоследок второй мой дар: Сублимация. Кончи мир. С заграницы ли, с того света. Твой верный Марка'...
– И улыбнулась.
– Он дядя Гоша. Мы с ним ходили в банк и в 'Макдональс'. Он говорил мне...
– Ты здесь давно?..
– Я сдвинулся и, надев халат, вышел. Папки, где тайна, все на рояле. Найдены... Значит, Ника узнала и меня бросила; а сын с нею? Наверное... Я пробрёл к окну. Тополя рядом - в почках, снег же растаял к пущему празднеству. Верещали синицы.
– Дата?
– бросил я, волочась в постель.
– Май, апрель, март?
– Тридцатое. Ну, апреля.
Май почти... Проболел, значит, долго...
Девочка села, чтобы скользнуть ко мне даром Марки. Я ведь спаситель: истину миру дал, как Аврам, что дал умыслы, в том числе порчу дев познаванием: 'И познал Адам Еву'... Но я есть смерть затей Авраама! Я зачинаю жизнь, уводя из лжи! Ведь я русский с яростным, Л. Толстой сказал, исключительно русским чувством презрения ко всему человеческому, условному. Я постиг, что пускай мир сразил меня, но и сам облез: в нём нет Ники, нет Родиона, нет уже сына, Марки нет... и нет многих. Мир редуцировал, исчезал иссякая. Вдруг мир потёк к чертям?!
Я почувствовал плоть.
– Нет.
– Ладно... Я позвоню тогда? И меня заберут... А телек? Можно включить? Там мультик.
– Девочка встала.
Сумрак сгустился, город стал мрачен. Дрожь сотрясла меня. Не затем ли скудел мир, что я кончался? Я карабином подпёр висок. Застрелюсь... И плоть сгинет; слово же порскнет - хоть в эту девочку... Чёрт с ним. Мне уже незачем, и желаний нет. Проигрался... Только пусть логос в ней (в должной вскоре быть Верочке, коль она мне - Алину волею Марки), пусть этот логос вместо нотаций возится с трупом, ха! 'А учителя жизни кончили'... Про меня как раз... Палец сполз к крючку. Надавить - и ни норда, ни мук, ни слови. Мне будет вакуум, а ему в рыжей Верочке вообще шиш: едет к побитому, чтобы учить того?! Дудки! Тот в архетипах!
Дудки вообще то бишь!
Я откинул ствол. Хрен ему. Чтобы истина сгинула? Чтобы мальчик иззябнул? Мальчик ждёт! С сердцем, бьющим в висках, я выбрел, взяв карабин, влез в 'ниву', тронулся. Я страж правды и должен долг свершить.
XIX
У анечкиного ларька я вылез и подождал, чтоб парочка отошла. Приблизился.
– Денег, Анечка, дай мне... сколько не жалко... Нет и моей семьи. Ты смогла. Разболтала.
– Вы бы ударили в неё... в библию?
– Будь уверена.
Деньги ткнулись мне в пальцы.
– Врал, что помочь смогу. Извини меня...
– Я увидел с ней внука. О, сколько мальчиков!
На сидении я пришёл в себя и поехал.
В ночь с межрайонки я сполз на поле в чахлой стерне близ Квасовки и катил вниз, выключив двигатель, в колеях от фар... Мой участок... Странный разъезд в саду я счёл призрачным, сходно сам вдруг прореженный как бы сад... Закваскинский флаг в прожекторе... Что, он здесь? Он ведь раненный?.. Я пробрёл в дом. Вновь были воры и раскидали хлам. Впрочем, мой карабин со мной... И мой мальчик. Думают, нет его? Но он - здесь. Между нами не даль уже, ощущаем друг друга; завтра мы... Как: 'отцовская, - он сказал, - любовь?' Здесь мальчик, также и истина. Если я не устрою им здесь урочища, то всё сгинет... Флаг и разъезд в саду - знак беды...