Русология
Шрифт:
– Нет там матери, - успокоил я.
...После кладбища взяли к Квасовке. Ветер дул и шумел в ушах, - но уже ветер южный, - и сёк нас снегом. Мы постояли в месте падения, подле тальника, близ обломков телеги; и в'oрон хохлился на торчащей оглобле.
– Как так?!
– крикнул мой спутник и зашагал прочь.
Мы, возвратясь в избу, постояли, глядя на скарб внутри с тьмой бутылок. Водка - наш нац. напиток. Ингредиентом - ржаной хлебный спирт, настоянный из сортов русской ржи, потом разведённый очищенной ключевою водою в 40%. Водку пьют штофами и корчагами, плюс в бутылках... Добрая царица, свет-Елизавет, пьёт и веселится, а порядка нет... Пьют, чтоб забыться... Федька Пожарский на государевой службе заворовался, пьёт непрестанно, стал без ума совсем... Пьют, чтоб мозг не командовал... Преогромного росту Квашнин пьяным делом убит... Хреновина, и про водку, выскочила с тьмой
– Что, вы уедете?
– Славный был твой отец. Помянем.
– Как же! Всю жизнь пил!
– Он опростал стакан.
– Мучил мать и себя. Мне что дал? Я б не женился - жил бы здесь.
– Он тебе сделал большее, - возражал я.
– Дал тебе корни. Тем, может, спас тебя. Лучше в истине не иметь, чем в лжи иметь...
– Выходя из тьмы, я нащупал стакан и выпил. Что со мной и зачем бред про водку и про царицу с Федькой Пожарским?
– Водка тут ни при чём, - изрек я.
– Он был убит. Нарочно.
Сын Заговеева обхватил кривоватыми пролетарскими пальцами низ бутылки.
– Прямо не видел. Но слышал крики. Крикнули мерину, пуганули; там до обрыва чуть больше метра. После падения рядом гопники, те Серёня с Виталей.
– Я их прикончу!!
– взвизгнул мой спутник.
– Нет, здесь Закваскин...
– я помолчал.
– Бандит он... Как сказал Павел, - Павел-апостол, - слово умножит грех. То есть, вдуматься, власть слов множит преступность?
Сын Заговеева, отойдя к окну, ткнулся в раму.
– Падла Закваскин... Всех увольняет... Я поздоровкаться - не взглянул, гад; с детства знакомы...
– Он, рванув ворот, выдавил створки рамы наружу.
– Душно тут... В Флавске нет работ... Я, я, падла, Павел Михайлович! Ссу, боюсь, что они меня ножиком. А я дачу хотел тут... Но он дал деньги... Выгонит - и мне с пьянью цветмет таскать? Да и вы: 'корни, корни', - сами в Москве... А мне куда? Он Магнатика, чтоб допёрли, кто нынче главный, снёс. И чтоб я ему против? Я вот храбрюсь стою - а дом с трусости продал. Всё у нас продали! Где Россия? В офшорах!
– Что есть Россия?
– вставил я.
– Ты представь пядь живого в фальши понятий: прелые листья, небо и Лохна, мальчик иззябший... Но это больше, чем вся условность. Больше, чем космос. Даже Аврам дрожит! Это веер, что пока сложен - но может всё затмить... Был Аврам ко мне и внушал, что я зря храню пядь живого. А ты поверь мне: я - чтобы веер раскрыть-таки! Над пупком девы чисто...
– я вдруг сболтнул стремглав против воли.
Мой спутник сел за стол.
– Есть жидки у нас...
– О, весь мир их!
– нёс я горячечно.
– Они род от Аврама, кто сочинил 'сей мир', а мы куклы... и по своей вине! Нам бы внять, что мир лжив, не верить... В нас мало веры? Так вот уменьшить бы! Перейти в иудейство и стать жидами - вот что нам надобно, чтоб понять, что вокруг декорация, что листать пора не вперёд, а к началу. Не аллилуйствовать в честь Христа и патристики - а топтать их. Стать иудеями!.. Нет, постой. Только в женщине нам путь в рай. Аврам открыл! Он Христа не боится; он Христа создал - 'опыт креста' сказал. Он и женщину создал. Я постиг, когда он говорил со мной, чт'o есть женщина: Жизнь Эдемская. Оттого в нас и гнев на них, коль они не покорны: опыт бунтует! В женщине претворяем грех... В чём был грех первородный? в чём, ответь? 'И познал Адам Еву'... В калеченную, - взять грудь, что раздута, мелкие кости, чтоб лишь поддерживать наш в ней опыт, хилые мышцы, чтоб не сбежала, регулы от губительных наших рейдов в ней, - мы стремим в неё! В женщине - то, что сделано с Жизнью. Секс - ход аврама. Секс - аллегория, где аврам есть волящий, женщина же есть Жизнь Сама, чтоб рассечь её, эту Жизнь, в чадородии и свести её в принципы и в идеи аврама, чтоб книга книг истребила Жизнь.
– В Квасовке, - встрял он, - нет баб и женщин. Где же здесь истина, если здесь три избы всего?
– О, горят огни!
– я вскричал.
– Всё в женщине! Вдруг с ней рушится иго слова? Век распинали плоть, чтоб загнать её в п'oдполы, - а возврат ведь мгновенен! Пусть я проигрывал бой как пол. Как целое, вместе женщина и мужчина, - выиграю! Буду здесь, чтоб огни не погасли!..
– Боль пронизала мозг; я цедил в слезах: - Если, как всё закончится, сыщешь странное - не хватай ружьё. Это мы с моей Никой как андрогины. Впрочем, любая... Здесь не персона... можно с Дашухой...
– Боль пожирала мозг.
– Он по образу создал их и нарек... Dic mihi quaeso, utrum deus non sit auctor mali?.. Истинология... Три-три-три, точка девять-три... Он отстукивал тростью по - Кенигсбергу... Да!!!
– взвыл я, сжав виски и следя
– CuSO4 + FeSO4 + Cu... С детства жаждал я крови, трёх... нет, семи с половиною я убил cos x + его... cos x + c + с 2 xy + c >= 2 y1 равно f1 (x0) = lim intellectus intention cognition, девство было в раю; а Адам есть Аврам, потому как Аврам основал проект, где был трёп про Адама... нас русских нет, в то же время мы очень есть... 2222459 < 7 взять лишь то, что имеется... над пупком дыры чистые, но у девушки... Взвейтесь! не означает, что существительные представляют нам чтойность. Девство... Где Верочка? Сотворил их, женщину и мужчину!
Сбой продолжался... счастье приблизилось... Я почти был близ рая!
– Женщины!
– выл я.
– Как отыскать их? Истина не заметит пол-, ей дай целое, ей нас - двух дай... Свёртывать познавание! И 'познал Адам Еву'. Это вот стоп, стоп, хватит! Он ведь не Еву и не мадонну или ещё кого... Ева - 'Жизнь'! Ева - ЖИЗНЬ была, и он стал её... Не Адам, а Аврам-первоумысел запустил в неё похоть, чтоб сотворять под себя её - декольтированную, на шпильках, слабую, неустойчивую форм-функцию, то есть то, что легко, поймав, трахнуть (это и есть познать, в переводе на наш язык), чтоб питать её плотью всякие вымыслы. Нет её - нет Аврама... О, я спасу рай, дайте лишь женщину! Я не так, что с ней нянчились, ей служили, ей поклонялись, с ней достигали, дескать, экстаза, в коем, мол, истина. Было, было! Но не спасло, ухудшило. Первопорча есть ненасытная похоть знать. Что? Женщину!.. Не хотеть её - и всё рушится! Нет познания - и аврама нет, первородного нет греха. Вмиг рай придёт. У меня с ним есть счёты, с этим аврамом, кто породил фальшь...
– Я побрёл к двери.
– Женщина будет - и я сольюсь с ней. С Квасовки и пойдёт до звёзд. Распадутся Закваскины и аврам...
Я смолк. Он меня не поймёт.
Что знал он, сын Заговеева? Что, убив отца, дали мзду за дом, за который убили. И в нём лишь потный страх да привычка мнить, что начальство казнит для дела, кое в создании столь хорошего, что поверх суда. В этой Квасовке возведут отель - перед сим громким делом никнут все жертвы, сколько б их ни было. Щёки бьющему и, в Христе, дать ещё растоптать себя, не мешать дабы делу. Он здесь пил мучаясь, что обязан мстить, но... 'ссыт'. Оттого и играет, что не обижен, что он лишь продал дом, а не взял за убийство, что он здесь с психом, врущим о бабах, вместо напиться и материться, а после мчать домой - с пивом жечь телевизор и, уже утром, руки убийц жать, ведая, что теперь не уволят и он до гроба сможет актёрить, что, дескать, знать не знал Квасовки, и не жил там, и не отцом рождён, за какого съимел мзду и кого предал.
– Что вы про баб мне?!
– взвизгнул он.
– А как с этим? Ссу?! Нет!!
– Его страх пошёл дерзостью. Он принёс бензин, вынул спички. Вспыхнули тряпки. Мы повалили вон. Он, болтнув: - Хрен им!..
– скрылся.
Я из своей избы наблюдал кульминацию и смерть зарева. Меня вырвало, будто я переел. Все сгинули, я один с авраамом. И умираю раньше диагноза: срок ведь тот при больнице... Я подошёл к окну. Что во мне ещё тёплого, сжалось: снег покрывал мир, снег был как саван. Взяв карабин, я вспомнил, что всё готово, даже в патроннике есть заряд. Се третий раз. В третий выйдет. Ибо нет женщины, чтоб войти с ней в рай. А была бы - я бы не знал, как быть. Но и будь она и я знай - решилась бы?.. Я пошёл во Флавск, чтоб оформить усадьбу. Тонкий слой снега плакал и таял, капая с крыш, с кустарников. Небо хмурилось. Заговеевский двор дымил... В Тенявино, я, упав в грязь, понял, что не дойду. Вернулся.
– Вы, суки, дом жгли?
– рыкал Закваскин.
Я, сидя в 'ниве', ждал сперва, чтобы 'КрАЗ' моим садом съехал к соседу. Снег валил и лепил в стекло; щётки дёргались... Колеи были продраны 'КрАЗом' в млечной суспензии...
В Флавске - битый асфальт в потёках... Администрация... триколор на ней... Тормознув подле джипа с номером шесть-шесть-шесть, я понял, что здесь Закваскин и, верно, я не добьюсь побед. Секретарша, сверх бодрая, возражала: 'нельзя!', 'шеф занят! он с иностранцами!'... Взялась немка, та самая, с чёрными и живыми глазами; путала с Хорем, помню, на кладбище. Я тогда ей грубил бестактно.
– Оу, герр Квашн'ин! Звать Хоррь тогда! Исвините!
– Нет, я так рад вам, - начал я искренне.
Безупречная и без никиной иллюзорной размытости, вся она, в чёрной юбке с чёрным жакетом, с чёрными туфлями, совершенна, ясна и чётка формой и стилем. О, ваши моцарты, ваши канты и 'мерсы'! ваш умный вид, Европа! Ибо вы логос - а мы бессмыслость. Мы Das Russentum. То есть мы русскость, дрейф без комп'aса в дурь... А вдруг нет? А как дурь как раз - логос? Как неспроста мы упорствуем в непонятном и нам самим?