Русология
Шрифт:
– Я думал, - вёл Заговеев, - раз тут моя земля, Марье лучше, чем под Закваскиным на их кладбище. Прибежит с фермы, выполет грядку или польёт что...
– Он топором ткнул в трубы.
– Марья-то умерла... Все померли! Лишь Закваскины - а они не с той жизни, не из несоветской... Я разве против? Я про советских - были едины: фрицев мы били, ну, целина ещё, космос, Братск и Магнитка... Там оно, наше, и что любили мы: Марья, я и Надёна, с кем мы здоровкались, помнишь, как то крыльцо везли... А Закваскин врёт: с первым мая!
– но он куражится, не его было время. Счас его время, чтоб на ворованное - дом немцам, кто меня стукали в сорок третьем; тут были, немцы-то, я малой был...
– Он слабо пнул трубу.
– Потерпеть бы! Социализм крепить! Врут, в религии правда... Дак мы, советские,
– Заговеев вздохнул в слезах.
– Бога в церкву - чтобы Он гадствам их не мешался? Я тут сыздетства, тут от отца рождён... А пёс гнать меня?!
Он швырнул топор прямо в трубы (знай, что под трубами не Мария, он обезумел бы) и пошёл к избе. Я следил, как, надев пиджак с орденом, во дворе он впряг мерина в небольшую телегу. Нижней дорогой прибыл с шестёрками и с клюкою Закваскин и у плетня стал буркать:
– Ты, Гришка, шуточки шутишь? Я вас с Рожанским... Слышишь, пьянь?
В перепойной трясучке, не отвечая, тот влез в телегу.
– Эта, Михайлович, едем в Флавск! К прокурору мы... Расскажу, как он провод крал, этот самый герой наш, как дом'a грабил. Чтоб он в отсидку, а не хотель копать!
– Заговеев тряхнул вожжой.
– Этот пёс тут не главный!
Тронулись, но Закваскин шагнул к нам.
– Гришка...
– он супился из-под края папахи.
– Скор ты врать...
– Он кивнул вдруг Серёне с Виталей, и те ушли.
– Ходь, каряй, ходь!!
– Заговеев мотнул вожжой.
Но Закваскин держал оглоблю.
– Пёс, уйди!
– По-соседски бы!
– звал Закваскин, двигаясь рядом.
– Шутки шутить нельзя? Уберём мы те трубы. Чтоб я сосед подвёл?
– Он поглядывал вдаль.
– Что злишься, пьянь? Опохмел не тот? Водки дать?..
– Он отстал вдруг.
– Я счас шутю тут!
– нёс Заговеев и погонял в разлог.
– Он мне водку, будто пьянчуге... Вор чтоб командовал?!
Я смотрел, как Закваскин шагал вослед.
Громыхая телегой, мы из разлога взмыли к Тенявино. Заговеев снял шапку и ею вытер лоб.
– Доброезжий мой мерин, но сильно нервный... Водку мне... В Флавске есть ещё люди... а не хотель ему... Власть сменяли, и что дала она? Главно - нужным быть. Счас плевать, кто ты есть; хоть сдохни. Вроде как скот - мужик. А была власть такая, что и душе дала; без неё одна тьма, лишь вкалывай. Прежде я всей душой жил, друг мой Михайлович! Как в газетах-то было? ты, народ, главный, всё тебе! Так и нужно. Жизнь ведь несладкая - труд сплошной. Он затем и народ, что трудится. Власть советская... Смысл в ей был! Вроде, я, мужик, - миру делаю: хлеб ращу или БАМ. И космос... Счас ковыряюсь. И их кривляк смотрю. Счас - рубли давай. А не думают, что мне нужно не как скоту... Смысла дай мне, что нужен! Нас власть советская... За прогресс всего мира я здесь копал в грязи! Мне та гордость, что я никто - а нужен. Или репрессии - тоже, вроде, не как счас, что тебя нету, - а вроде нужен для исправления. Как бы ты не никто, а - всё. Даже если дурной ты был, о тебе вся забота... Смысла дай, что я есть ради пользы!
– вдруг распалился он.
– Кто без смысла я? Человек?! Нет, мерин! Смысла дай, что я мал - а весь мир держу и что трактор мой вслед Гагарину! А мне этот вор застит, что только рубль счас... Бегай-ка!!
– взгрел он мерина.
Ехали по-над яром... Слева Тенявино шло безлюдным дачным концом... Вот дом проплыл, двери настежь, значит ограблен... Ишь, Заговеев... Смысл ему... Не поймёт, что не смысл благ. Я-то постиг... А толку? Где гибель логоса?.. Это всё, что успел я подумать, глядя в блеск вод внизу... Крик, дичайший крик... и рывок... Я сорвался в яр... Близ - Серёня с Виталей и, в лёт,
– Всё, карачун козлу!
– бесновался Серёня (или Виталя).
– Дуйте в милицию. Мне Саидова... Уголовка тут!
– затряслась клюка.
– Гришка, дурень... Сколько раз велено, чтоб не пил, пьянь.
Я разом вспомнил, как он мирился-де и хватал за оглоблю... Он и за нами шёл, точно знал всё... И плюс бутылка... а её не было. И ещё этот крик...
Убийство? Да, несомненно... Рядом, чуть выше по этой Лохне, за ивняками, мой бедный мальчик и изначальное. Здесь же - гибельный ложный мир...
Саидов. Вместе со 'скорой'. Он меня спрашивал, в 'састаянии вы атветить?'. Да, в состоянии. Как мы 'ехалы'?.. Но Закваскин встрял, что поехали 'после труб', разбив их. Чин, решив: 'Спьяну', - слушал свидетелей.
– Мы шли к дядьке... Этот навстречу, сильно бухой был... и из горл'a пил. И повернул в яр... и с ним жердяй вниз...
– Мерина пристрелите, - я их упрашивал.
– Заговей был бухой!
– все врали.
Чин спросил: - Николай Фёдорыч, вы здэсь как?
– Так, что я его с малу знал...
– Тот поправил папаху.
– Водку пил. Тракторист был с хоть орденом, а летал в Лохну пьяный... Как не быть? Человеки живые, бок о бок жили. Ноги не ходят, а вот припёрся. Он утром трубы бил мне с подельником. Я им: на хер так? Хотя в морду бы лучше; трубы побили. Дело серьёзное. Трубы что? Флавск расти будет - трубы. Этим оболтусам, - он кивнул юнцам, - с труб работа. Как обновим завод, ты и сам, майор, в подполковники. Вот что трубы... Эти по пьяни в Флавск за водярой; едут и валятся. Я - в милиции да больниции. Длинный - тоже сосед мне, но прибылой, с Москвы. Он мне что, хоть и трубы бил: Гришку жаль...
– он насупился.
– Сын у Гришки. Вам сообщить бы...
Чин постоял.
– Что скажетэ?
– это мне вопрос.
– Что бутылку подкинули. И нам крикнули, чтоб коня пугнуть.
– Ест свидэтели?
– посуровел Саидов.
Но я молчал в ответ.
Я ведь истина; у нас разные с ним наречия. Для меня сей мир с детства чужд, с пор какого-то мальчика лет 'семи с половиною', мной убитого, как мне часто мерещится, от которого сталось, что я постиг секрет бытия, как пафосно мировой фарс кличут. Что б ни сказал я - тщетно. Чин в крепких связях, кои дают ему сикли, скот и рабов как статус. Раз я мешаю - значит, враждебен, значит, ненадобен. Я и раньше знал: словом слов не осилить. Тщился открыться Марке и Нике, да и всем прочим - но, видно, зряшно. Я побеждён; я дохну; срок прикусить язык.
– Паспарт дайте мнэ?
Под полуденным солнцем, в грязных пожухлых высохших травах лохненской поймы, под крик мерина в речке, - битва. Стоит быть против, как я немедленно слову - в пасть.
– Так...
– чин читал паспорт.
– Пэ эМ Квашнын, Масква... С вас ущерб гражданыну Закваскину; пилы водку; был съезд в авраг, смерть спутника. Ясна? Что будэм делать? Будэм сажать вас?
– Мерин страдает.
Чин смотрел на Закваскина.
– Без претензиев, - произнёс тот.
– Бог простит. Человеки мы. За ущерб сын покойного должен... Этот Квашнин пусть ехает и в Москве вредит. Нет претензиев. Он учёный и понял всё.
– Пратакол вот.
Чин дал мне бланки. Спрятав подписанное, достал 'ПМ'. Зло казалось терпимым до смерти мерина... Сходно рай пал, чтобы взамен взрос ад. Я плакал.
– Ну, и коня мне, - вёл старик.
– Компенсация мне, за трубы, этой кониной. Сыну подарок - битые трубы. Завтра приедет... Что, сосед, понял? Лишний ты. Всё, подачничал... Николай Николаич вернётся, даст за дом, и вали к херам, - назидал он.
И их не стало...
Я брёл у речки вдоль пыльных тальников. Воды тихо журчали, хлюпалась выдра. Солнце слепило, но я заметил, что надоедливый голый свет как скис; норд сбился, часто мотался с юга на запад. Что-то готовилось... Факт, что шёл я у речки, а не дорогой, важен был. Все дороги что, в Рим? В умышленность! Бездорожье же - в истину. Оттого и Россия сплошь без дорог всегда; оттого дураки мы всем. Мы те самые Августина surgunt indocti rapiunt caelum ...