Русские качели: из огня да в полымя
Шрифт:
От такого письма у меня вспотели ладони. Глянул на подпись. Стоят только инициалы. И те, конечно, выдуманные. Надо отметить, что время, когда принималась брежневская конституция, было не то что тучным, но относительно благополучным. Ещё продолжалась холодная война с Западом, но Хельсинские соглашения 1975 года отодвигали угрозу, казалось бы, неминуемого столкновения. Этими соглашениями закреплялся принцип нерушимости европейских границ, не допускалось любое применение силы и любое вмешательство во внутренние дела государств, а на подписавшие его стороны возлагались обязательства по уважению прав человека. Так что предложенный проект новой конституции СССР попал, что называется, в кон! Но легкое потепление на мировой арене и кажущаяся внутренняя стабильность не избавляли общество от неосознанного
Партийная диктатура, оправданная в критические моменты, теперь стала мешать развитию: люди скрытно возмущались, почему члену партии можно, а нам нельзя. Человеку с партбилетом в кармане все двери открыты в карьерном росте, а беспартийному — шиш, хоть он и семи пядей во лбу. С партбилетом в кармане совершил преступление и… ушел от наказания. А беспартийный мог за какую-нибудь мелочь загреметь на всю катушку.
В СМИ партийность журналиста была обязательна, если ты претендуешь на руководящее место. Собкором даже отраслевой газеты, если ты без партбилета, тоже не станешь. Так что, хочешь-не хочешь, а в партию, друг мой, надо стремиться. На «Уральский рабочий» ежегодно выделялась своего рода квота, позволяющая принять в партию в год одного или двух человек. При этом в райкомовском раскладе на одного интеллигента должно быть не менее пяти или семи представителей рабочего класса. Рассказывали, что на одном заводе инженер ходил по цехам и уговаривал работяг подать заявление о вступлении в партию. Только так он сам мог рассчитывать на членство в КПСС.
Заявление о вступлении в партию я подал, будучи убежденным в том, что устойчивого социального и экономического прогресса можно добиться только при социализме. А то, что происходило негативного в жизни самой партии, а от этого — и в жизни страны, считал исправимым делом. В общем, приняли меня. И впоследствии, когда многие «правоверные и неистовые» коммунисты жгли публично свои партбилеты, я свой партбилет хранил и храню в семейном архиве.
Хорошая творческая атмосфера в «Уральском рабочем», как я уже говорил, сохранялась благодаря редактору Ивану Гагарину и его заместителю Арнольду Уряшеву. Я уж не говорю о том, что делами в секретариате заправляли блестящие журналисты Георгий Краснов, Леонид Маковкин и Александр Лосев. И редко кто мог устоять против их авторитетного мнения, тем более, что они не ошибались в своих профессиональных оценках.
Разумеется, большую роль в выстраивании доброжелательных редакционных отношений играла партийная организация. Одно время её возглавляла заведующая отделом науки Валентина Машкова. Это был чуткий умный человек. Увы, смерть рано увела её от нас. После неё секретарем первички стала «правоверная и неистовая» Ю.М. Вспоминая о ней по прошествии многих лет, так и не могу объяснить, почему к ней относился с антипатией. Впрочем, мне думается, как и она ко мне.
У неё из-под толстых стекол очков всегда сверкал строгий настороженный взгляд. Он будто бы говорил: погоди, и до тебя доберусь. Когда умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, она собрала в конференц-зале экстренное партийное собрание. Конечно, это было печальное событие. Но меня удивило, что Ю.М. так горько плакала, будто бы потеряла самого близкого человека в своей жизни. Возможно, это было искреннее страдание. И слёзы, наверное, были не театральные. Но меня ещё больше удивило, что в девяностых годах, когда Ельцин разогнал Советы, Ю.М. в своих публикациях советскую власть представляла исключительно в мрачных красках.
Я согласен, что человек на протяжении своей жизни меняет взгляды, меняет убеждения. Это нормально. Знания, жизненный опыт усиливают его разум, он по-другому уже смотрит на мир. Вполне допустимо, что и оценки прошлого у него меняются на противоположные. В связи с этим я вспоминаю отца Василия Ивановича Сенчева. Он был ещё живым, когда развернулась горбачёвская перестройка и начали говорить о фундаментальных реформах в экономике, сельском хозяйстве.
Любопытно, что отец, сам пострадавший от тотальной стремительной коллективизации, идею о том, что теперь фермер-индивидуал накормит всю страну, воспринял с усмешкой. От коллективного труда теперь не уйдешь, говорил он мне в наших вечерних разговорах. И не надо бы безоглядно разрушать
Фермерство, на первых порах усиленно поддерживаемое новой властью, вскоре стало сворачиваться до разумных пределов. Стало ясно, что на гигантских просторах страны обработка пашни, мясное скотоводство под силу крупным хозяйствам, оснащенным всем комплексом сельскохозяйственной техники, с необходимой перерабатывающей инфраструктурой. Ну, какой фермер потянет это? Так что появление в новой России сельскохозяйственных холдингов, укрупнение СПК — закономерный и неизбежный процесс. А фермерство, КФХ — отличное дополнение там, где тесно индустриальному аграрному производству. Но чтобы прийти к этому пониманию, сколько дров было наломано!
Суждения отца я привожу как иллюстрацию к вопросу о перемене взглядов, смене убеждений. Это диалектически оправдано. Но когда человек вечером уснул с «Лениным в башке», а проснулся монархистом, этого я никак не пойму. Не пойму и тех, кто вчера был закоренелым агрессивным атеистом, а сегодня с постной миной стоит со свечкой перед иконостасом. Впрочем, понять, вовремя разглядеть таких людей необходимо. Чтобы не пострадать от общения с мгновенными перевертышами.
К счастью, среди своих коллег вот таких «переобувальщиков на лету» я мало встречал. Круг моих друзей и приятелей по профессиональному цеху был небольшой. Нас объединял критический настрой к существующим порядкам, сплачивало желание своей журналистской работой хоть что-то изменить в лучшую сторону, повлиять на умонастроения обывателя.
Но были среди журналистов незаметные, тихие и почти не пишущие. По-моему, некоторые их них смотрели на нас, беспокойных, даже со скрытым осуждением, если не злорадством. Очевидно, им мы представлялись Дон-Кихотами, воюющими с мельницами. Позднее я понял, что журналисты, то и дело меняющие маску, в одном постоянны и неизменны — в своей творческой импотенции, во врождённом холуйстве. При этом им не откажешь в верткости ума. Они что угодно могут обосновать и оправдать, и также что угодно опорочить, и оболгать. Они и сейчас мельтешат на экранах ТВ и в социальных сетях. Думаю, что такие акулы пера и телеэкрана, виртуозы гламурной журналистики прекрасно знают, что здравомыслящие люди относятся к ним с недоверием. Но… звонкая монета окупает всё!
С приходом Б.Н. Ельцина на руководство свердловской областной партийной организацией редакцию газеты «Уральский рабочий» стали потихонечку перековывать, приучая её быть на коротком поводке. С уходом Ивана Степановича Гагарина труднее стало сохранять тот образ газеты, который сформировался за все предшествующие годы. Новый первый секретарь воспринимал критический настрой газеты с плохо скрываемым раздражением. Но публичных окриков, насколько я знаю, он себе не позволял.
Вообще Б.Н. Ельцин производил на свердловчан впечатление энергичного, смелого руководителя. Его фирменная мимика (плотно сцепленные зубы, резкий крякающий голос) выдавала жесткий бескомпромиссный характер. Высокий рост, моложавость дополняли облик уверенного в себе, мощного человека. О предшественниках Ельцина уральцы вспоминали почему-то с уничижающим настроением. С 1962 по 1971 год областью руководил Константин Кузьмич Николаев — человек из глубинных народных низов, твёрдой сталинской выучки. В это же время в Свердловске восходил в своей мировой спортивной славе хоккеист (русский хоккей) Николай Дураков. И какой-то остряк (со злым умыслом?) запустил в широкое обращение вот такой анекдот: на Урале два известных человека — Николай Дураков и дурак Николаев.
О Якове Рябове, предшественнике Ельцина, тоже ходили разного рода байки. Поскольку Яков Петрович в молодости успешно занимался вольной борьбой, его продвижение по карьерной лестнице записные острословы объясняли тем, что всех своих соперников он укладывал ещё на борцовском ковре. Я к подобному фольклорному творчеству отношусь с недоверием. В нем мало правды и много издевки.
О том, как Борис Николаевич стал первым секретарем, Яков Петрович Рябов рассказал в сентябре 2011 года в интервью электронной газете «Фонтанка ру». Цитирую.