Русский язык в зеркале языковой игры
Шрифт:
Конечно, были в речи старших моих родственников и некоторые различия (наш большой «клан» объединял выходцев из разных районов Прикамья): кто-то цокал (цистовм. чисто'),кто-то чокал (куричавм. курица).Говорящие и сами замечали, обыгрывали эти различия. Даже в частушках это отразилось:
Милка, но, милка, чо?
Милка, чокаешь почо?
А я девчоика-северяночка,
Почокаю– дак чо?
Ну, а дядя Ваня у нас - особь статья, он сокал (Куриса снесла Аисо; Скажи кури-се, а она
Но, конечно, все исправно окали.
Я не собираюсь описывать особенности пермского говора северного наречия (см. о них, например: «Русская диалектология» под ред. П. С. Кузнецова. М., 1973).
То, что говоры испытывали (и испытывают) интенсивное воздействие литературного языка и многие диалектные черты (в первую очередь - резкие) постепенно отмирают, особенно в речи деревенских жителей, переселившихся в город, - тоже известно. Моя цель предельно скромна: мне хотелось бы просто привести несколько картинок моего детства, иллюстрирующих этот процесс, показать, как бывшие крестьяне и их дети чувствуют себя в непривычной городской языковой среде и пытаются к ней приспособиться и какие забавные ситуации и недоразумения могут при этом возникать.
Неприятное чувство, что мои родные и сам я в чем-то (в манере поведения, в разговоре) хуже (именно - хуже!) коренных горожан-воткинцев, пришло ко мне довольно рано. Помню разговор соседки с мамой о моем брате Гере (Григории): «Что это вы, Ефросинья Николаевна, так некрасиво сына зовете, как собаку: “Герко! Герко!”». Я думал, что мама возразит, а она, обычно такая уверенная, обиженно поджала губы: «Ну, чо с нас взять? В лесу родились, пеньку молились. Чурки с глазами».
Ребята смеялись надо мной, когда я говорил: чо, одёжа, лыва(вместо лужа), церква(церковь), в школу-ту.
Говорить «по-городски» я худо-бедно научился. Не обладая особыми лингвистическими талантами, я от цоканья, оканья отучился легко. Пишут, что Максим Горький всю жизнь сильно окал. Уверен: кокетство это, не хотел он переучиваться.
С морфологией, со склонениями-спряжениями хлопот было больше. На уроке говорю: «Мой дедушко с бабушкой живут в деревне, в городу-ту не хочут жить». Ребята смеются, а учительница поправляет: «Санников, нужно сказать: Мой дедушка и бабушка в городе-то не хотят жить.Повтори! И не надо на о напирать, скажи не: хОтят,а: хАтят». Или говорю: Мы завтра олашки пекни будем,учительница поправляет: «Не олашки, а оладьиили: оладушки; и не пекни,а - печь.Повтори».
Краткие прилагательные, которые в литературном языке употребляются только в роли сказуемых ( Она очень красива),у нас могли выступать и в роли определений:
Ох, какая пурга-вьюга,
Ох, какая темна ночь.
Одна мать искала сына,
А другй искала дочь.
Вспоминается еще (тоже на «морфологическую» тему), как родичи мои на гулянке поют разухабистую частушку:
Мы по улице идем,
Чо-нибудь да делаем:
То оконницы ломаем,
То за девкам бегаем.
За девкам бегаем...В разных пермских говорах творительный множественного оформлялся по-разному и всё не так, как в литературном языке. Бегали за девкамитолько в городах. На севере Пермской области (колонизированном с северо-запада новгородцами и вологодцами) - бегали за деекимаили за девкама, у нас же, на юге области (колонизированном в основном с запада, позднее, после взятия Казани) - бегали за
Меня ничуть не коробят ни аканье, ни яканье, ни оканье, ни иканье: коробит меня, как, думаю, и других бывших или современных «диалектных носителей» (а их полстраны), нарочитое, утрированное, ложное, заученное яканье или оканье. Замечательная актриса Инна Чурикова, отлично сыгравшая простых русских женщин в нескольких фильмах («В огне брода нет», «Начало» и др.), в фильме «Курочка-ряба» вдруг принялась так неестественно окать, что я просто не смог смотреть этот, видимо небезынтересный, фильм... Для создания местного колорита посоветовал бы не-окалыцикам использовать не оканье, а какие-то другие языковые краски.
Нельзя сказать, что мое «диалектное прошлое» причиняло мне одни неудобства. Позднее для меня, студента филологического отделения Пермского (тогда Молотовского) университета, изучение основ северных русских говоров казалось детской забавой - для меня-то это был родной язык! Да и при изучении других курсов мое «диалектное прошлое» иногда помогало. «Кто не знает букву Ъ, букву Ъ, букву Ъ? Где и как ее писать...» Да никто не знал, даже преподаватели были в этом не слишком тверды, и в диалектологических экспедициях иногда обращались ко мне: «А в этом слове был %?» И тут помогало это мое диалектное прошлое. Конечно, звук (точнее, фонема) Ъ, который когда-то был живым, из пермских говоров, как и из русского языка в целом, ушел, но у нас он оставил заметные следы. В литературном языке эта фонема совпала с фонемой <э>, «замаскировалась» под нее: земляи песня– где тут Ъ, где е?
– попробуй разбери. А у нас она «не смогла замести следы»: мои родители, ну и я в детстве, говорили земля,но - писня(вот здесь и была когда-то фонема <Ъ>). Но и у нас эта фонема иногда «хитрила», мы говорили писня, но*, сено, как и в литературном языке. А ведь тут тоже был Ъ! Но в предлож-ном-то падеже слова сеновдруг опять возникает и: в сине\Дело в том, что в пермских говорах Ъ перед твердыми согласными перешел в е( сено), а перед мягкими в и: виник(веник), в сине.Я знал: если вместо литературного ехотя бы в одной форме слова (обычно в предложном падеже) в нашем говоре произносилось и,, значит, там был этот самый коварный &
Я остановился на фонетических и морфологических различиях между «городским» и «деревенским» языком, потому что они часто приводили к непониманию («j Виник, куриса– что это такое?»).
Чаще всего, однако, недоразумения при общении были связаны с лексикой. Немало было у нас диалектных, пермских слов, которые были непонятны «городским», а то и вводили их в заблуждение: обабок(подберезовик), синявка(сыроежка), становйна(ночная сорочка), мизгирь(паук), робетишка(ребятишки), рдбитъ(работать), гаркать(призывать: «Ну-ко, робетишка, Шурку по-гаркайте, ись (есть) пора!») и т. д.
Меня и мою двоюродную сестру Любу называли шутливо: два шйшгута.Видимо потому, что были мы очень дружны и всюду ходили вместе (в словаре Владимира Даля шишгутопределяется как слово новгородское или пермское, со значением: «шалун, повеса»).
Если мы, ребятишки, уросили(капризничали), нас частенько пугали букой(«Будешь уросить - бука тебя заберет!»), а если угрозы не действовали, она (бука) являлась собственной персоной - в овчинном тулупе наизнанку, в вывернутой наизнанку шапке, с тряпкой на лице. Громко стучала палкой: «Кто тут уросит?! Заберу!» (ужас и смятение (непродолжительное) среди малышей-скан дал истов).