Рыба моя рыба

Маркина Анна

Он пронзительно посмотрел на Катю. Она опустила глаза и промолчала.

— Понятно. — Леонид покопался в сумке и достал из нее небольшую банку.

Он подошел к Кате:

— Это мазь из грецких орехов. Здесь кожура зеленого ореха, высушенные листья ореха и растительное мало. Хранить в темноте. Мазать два раза в день. Повтори.

Не отрывая глаз от пола, чувствуя, как подступают слезы, она повторила:

— Грецкие орехи. Высушенные листья. Растительное масло. Хранить в темноте и мазать дважды в день.

Он кивнул и ушел под обстрелом ненавидящих взглядов.

Город

праздновал День металлурга. Всех согнали на концерт, где друг за другом змеились парадные речи и мелькали пестрые самодеятельные номера. Между торжественными обещаниями пели девицы в кокошниках, били чечетку и показывали сценки о жизни на заводе.

После изгнания Катя встречала Леонида на улице. Он кивал ей, как далекой знакомой. Потом исчез. Поговаривали, что забрал сестру с собой. Вряд ли Леонид вспоминал о Кате. А она о нем думала каждый раз, когда покупала морскую соль или мазала руку остатками пасты из грецких орехов.

Сквозь сонное марево она вдруг почувствовала, как тетя Тоня, едва умещавшаяся в старом кресле актового зала, ткнула ее локтем в бок:

— Тебя зовут.

Катя с удивлением выбралась со своего места и поднялась на сцену. Директор мягко пожал ей руку, вручил грамоту, оранжевую бейсболку, три белые гвоздички и конверт. На грамоте было написано: «За преданное служение общему делу». Катя примостилась сбоку на сцене, среди других награжденных, а потом под веселую музыку спустилась в зал.

— Че там? — снисходительно спросила тетя Тоня, теперь занимавшая должность старшего повара.

Катя не сразу сообразила, что речь идет о конверте. Она нетерпеливо вспорола его ногтем. Внутри лежал сертификат на покупку в магазине электротехники на пять тысяч рублей.

— Ну, довольна? С нами не пропадешь, — сказала тетя Тоня.

— Довольна! — Катя счастливо уткнулась носом в гвоздики.

На обратном пути ее застал ливень. Наконец со всей своей первобытной силой он рухнул на измученный жарой город. Глаза, спрятанные под оранжевым козырьком бейсболки, радостно смотрели на горку, в которую взбирался велосипед, и на голубую шкурку пруда, мелькавшую за домами. Она впорхнула в дом и показала свекрови грамоту.

— Вот, — сказала она, — наградили! Сам директор. И сертификат тут на пять тысяч.

От телевизора оторвался муж и тоже стал рассматривать сертификат.

— А ремонт когда, объявили? — спросила свекровь.

— Так обещали опять…

— Что покупать будем? — обрадовался муж.

И они с матерью заспорили, на что лучше потратить сертификат.

Катя вышла в огород. И протянула ладони под назойливые капли воды. Красная корка с правой руки почти сошла. Кожа была мягкой и розоватой. Катя заглянула в теплицу с помидорами, но не нашла в ней своего любимого сердца. Вбежала обратно в дом и увидела на столе большую плошку с салатом.

Скоро во Францию

Дж. Б.

Пгт, оставленный мной, был солнечным и сиротливым. Пока полуостров мыкался по разным хозяйским рукам, Кореиз почти не помнил себя — разве только

младенчество в колыбели Крымского Ханства, и то, может быть, приснилось. Но он помнил русско-турецкие войны и руки приемного родителя. Эти руки обняли его с имперской снисходительностью и шпыняли потом, как бедного родственника, от губернии к губернии, от уезда к уезду. Тогда он был маленьким — с десяток дворов, и за век еле вырос. Советская власть застала тут интернациональный клубок из пяти сотен жителей, прибитых к местным горам великой историей, — крымских татар, русских, греков, украинцев, армян, белорусов, немцев и одного еврея. Эту дворовую помесь нарекли поселком городского типа. И к моему рождению на закате советской власти он, бестолковый и теплый, дорос до десяти тысяч человек.

Кто половчее из Кореиза сбегал, получив паспорт или аттестат. Сбежала и я. В начале в Севастополь, потом в Москву.

Раз в году я приезжала к родителям. Первый день мы радовались и праздновали встречу, а потом неделю ругались. Этим летом папа как раз снимал меня с душного тридцатичасового поезда. Самолеты не летали из-за войны. Папа посадил меня в машину и повез домой. Перед поселком ремонтировали дорогу, продавленную оползнем. Наводнения и оползни бывали в Кореизе чаще, чем я, а потому встречали их как буйных соседей — пережидали, пока барагозят, и жили дальше.

Возле автобусной остановки я заметила прилавок с инжиром. В Москве инжир продавали поштучно в филейчиках, как конфеты ручной работы, а на кореизской дороге по-нормальному — ящиками. Я попросила папу остановиться.

— Это не Дунаева? — он подался к лобовому стеклу, присматриваясь.

Папа был директором художественной школы и вел пофамильный учет своей бывшей поросли.

В продавщице я едва узнала одноклассницу: ее щеку занимала фиолетовая гематома, похожая на инжирную шкурку. Стрижка — короткая, с желтым мелированием, золотой зуб, халат в ромашках и ногти с землей под ободками.

— В гости приехала? — спросила она то ли с осуждением, то ли с завистью, когда я подошла.

Раньше Аня Дунаева была веселой и мягонькой, как пухлый летний шмель. Мы вместе ходили из школы по раскисшим тропинкам и самопальным лестницам. Она — в свою двухэтажную халабуду, которую делили четыре семьи, а я в свою однушку, которую дали папе с мамой как молодым учителям. У нас ванны и выварки всегда стояли наполненными, потому что даже холодная вода была по часам. Редко где работало отопление, а в холода спасались обогревателями. Выстиранное белье зимой надо было сушить особым образом, чтоб не заплесневело от сырости.

Анин район был хуже нашего, почти что крымский гарлем — дома, как алканавты, еле стояли, грязные и обшарпанные, привалившись друг к другу. На обвитых лианами и виноградом улочках торговали травой, а вечерами там тусовались опасные парни, от которых лучше было держаться подальше. Впрочем, днем я заходила к Дунаевым в гости, хотя мама мне запрещала. Тогда Анина бабка жарила для нас котлеты из рапанов. Иногда с нами обедали какие-то мужики, которые прицеплялись к Аниной маме, но быстро менялись.