Рыба моя рыба
Шрифт:
Спустя два вечера я опять ехала к нему — в холодном темном вагоне. Я ужасно замерзла и хмуро смотрела на зимнее подмосковье из электрички. Мимо проходил парень в шапке-ушанке, он склонился над моим сиденьем.
— Этот вагон не отапливается, — сказал он.
Как будто можно было не заметить, что отопления и света нет.
— Я знаю, — сказала я.
— А зачем вы в нем едете? Там дальше теплее…
Мне не хотелось объяснять, что я еду в хвосте, потому что выход с платформы у меня в хвосте, что в теплых вагонах больше людей, а я терпеть не могу забитые вагоны, а еще — что мне просто не хотелось куда-то двигаться, и в понятной холодной темноте было по-своему спокойно.
Я не ответила, и парень ушел.
Рома был в скверном настроении.
— А стол возьмем? — с порога спросил он.
Все эти дни он терзал меня звонками и сообщениями по поводу переезда. У него стоял большой круглый стол на кухне.
— Вряд ли он ко мне влезет, — я сняла пальто и засунула ледяные руки под теплую
Рома глядел на меня хмуро, привалившись плечом к дверному косяку.
— В семье должен быть круглый стол, — без надежды произнес он.
Несколько дней мы все паковали: с балкона пробирался задорный морозный ветер, бодро трещал скотч и пахло бумажными коробками. Рома то, по-детски воодушевленный, прибегал и спрашивал нужно ли взять с собой ножи или кофемашину, то погружался в печаль и нерешительность. Как-то он написал, что посмотрел ролик на Ютубе, где блогер сказал, что мужчина не должен переезжать к женщине, и он, Рома, наверное, и вправду, не должен.
Я его успокоила. Еще через пару дней мы погрузили в такси коробки и сумки, а потом Рома стал расставлять книги и нашел Севера на верхней полке.
Он не объяснил, почему молчит. Только потребовал перфоратор и повесил на стену держатель для ножей.
Собираясь на работу предложил поменять кастрюли:
— На твоих отбита эмаль.
Я сказала, что эти кастрюли дороги мне как память и выбрасывать я их не буду.
— Это вредно, — парировал он, — можно отравиться. Как ты можешь вообще из них есть?
Я пыталась объяснить. Но он недовольно ушел на работу.
Раньше я жила в городе, который летом укрывался тополиным пухом и в котором ежегодно перекрашивали ДК. В выходные я ходила за покупками на шумный рынок, болтала с соседями, которые помнили, как я росла, ездила на велосипеде купаться на речку, а по будням спешила на работу вместе с людьми, которые набивались в вагон, как мокрые селедки. Так было после института. Я жила с мамой и Севером. Совсем недолго. Потом мама заболела. Ей поставили диагноз: мультифокальная глиобластома. Стоило открыть любой форум, чтобы понять, что глиобластома и жизнь не совместимы. В Бурденко сделали операцию и удалили из мозга часть опухоли. Но другие очаги удалить было нельзя. Мама истончилась и ходила с тросточкой в белых высоких больничных чулках. Спустя время ей назначили семь курсов химеотерапии. Это было не как в фильмах. Не надо было ездить в больницу на особые процедуры и давно уже изобрели противорвотное. Надо было просто принимать таблетки дома. Их должен был бесплатно выписывать городской онколог, но место онколога занимала двухсоткилограммовая тетка; к ней собиралась многочасовая очередь с пяти утра, но она все равно не могла ничего выписать, потому что лекарства были разворованы. Раньше мама работала на хорошей работе, и лекарства вместе с водителем нам стал присылать ее начальник. Иногда этот водитель нас возил в больницу, в монастырь или к гомеопату. Однажды мама уже не смогла подняться обратно в квартиру. И водитель еле-еле, с долгими передышками на лестничных клетках, затащил ее на руках на четвертый этаж. Лифта у нас не было. Больше мы водителя не видели. Еще у мамы началась депрессия из-за опухоли и приступы эпилепсии, а препараты надо было давать по часам. Я уже не только не ездила на работу, но вообще мало куда ходила. Только по магазинам или прогуляться по городу. А когда по важным делам мне удавалось выбраться в Москву, мне потом ужасно не хотелось возвращаться домой. Я стала ненавидеть подмосковные электрички. Мне хотелось жить прежней юной жизнью, которая развеялась, как бархатная южная ночь. Из-за депрессии, вызванной опухолью, мама вела себя странно, например, очень сердилась, если я покупала в магазине восемь помидоров, а не четыре. Скоро она уже не могла встать с постели, путала Билана и «Билайн» и почти перестала разговаривать. Тогда Север, который всегда спал у нее в ногах, стал приходить спать ко мне. Я обрабатывала пролежни и стирала простыни. Пролежни не заживали. Иногда вечером ко мне приходил парень. Мы познакомились в приложении. В тот момент я уже не знала, понимает ли мама, что происходит, и слышит ли она нас из-за закрытой двери. Но как-то утром она спросила: «Это были его родители?» «Чьи?» — не поняла я. «Твоего парня», — ответила мама. Конечно, никаких родителей к нам не приходило. Потом парень уехал по работе в другую страну, редко звонил и вернулся чужим человеком. Мама совсем перестала говорить и только лежала с согнутыми руками и ногами, как засохший кузнечик. Я вызвала участкового врача, чтобы спросить, что делать, но та в ужасе убежала, ничего не посоветовав. Потом мама умерла. Ко мне приехали друзья выбрасывать мамин диван. Стояла щетинистая зима, и мы докатили диван до помойки по раскорябанному льду. Вскоре я продала квартиру и купила новую поменьше и поближе к Москве. Я любила ее. После подписания договора я вошла в нее утром со стаканчиком дешевого кофе из ларька, обошла пустые комнаты и долго смотрела в высокие окна с балкона. Там, передо мной, лежал новый город, погруженный в летнее цветение, и новая жизнь. Жизнь, в которой наконец была не только смерть. Я привезла с собой все остатки детства: выросшего Севера, родительские книги и кастрюли, картины и фотоальбомы,
В метро я плакала. Я уже чувствовала, что в огромном яблоке моей надежды, ползает большой червяк и оставляет после себя пустоту и грязь. На улице я тоже плакала. Мой ученик, плохослышащий мальчик с кохлеарным имплантом в ухе, писал «матиматика» и «рассположиться».
Дома мы c Ромой говорили весь вечер. Этот разговор был, как стрекочущий поезд, который увозит мысли куда-то к теплому побережью и за которым ты наблюдаешь с обледенелого московского перрона. Рома сказал, что ему «здесь плохо». Что ему не нравятся тонкие стены, не нравится, что дом панельный, а не кирпичный, не нравится, что у меня газовая, а не электрическая плита, не нравится мой матрас и не нравится на нем спать и вообще многое не нравится. Я спросила, что я могу сделать, чтобы ему было лучше. Он сказал, что обои в гостиной, оставшиеся в квартире от прошлого хозяина, ему тоже не нравятся, и мы можем их заменить на стеклообои. Они безопасные и долговечные. Я заказала шпатлевку, сиреневую краску, грунт, валики и стеклообои. Повсюду валялась разобранная мебель, закрытая пленкой от краски и пыли. Иногда мне казалось, что такой же пленкой обмотали мне голову и теперь я задыхаюсь. Сиреневые стены получались красивыми, но все было уже не так, как прежде. Я вспоминала, как осенью Рома катал меня на спине по осеннему парку, а потом вокруг волновалось желтое море из листьев, и мы долго стояли, обнявшись, под кленом, на котором ветер надувал алые паруса.
Засыпая, Рома раздраженно смотрел на шкаф, в котором все еще лежала шкатулка с прахом кота.
В новой квартире Север прожил у меня четыре года. Он воровал еду, особенно часто — шоколадные конфеты, заскакивал мне на плечи и стоял там, как матрос на марсе, лежал поперек столов, обматывая их шерстью, и никогда не обижался. Все мои друзья его обожали и, приезжая в гости, бросались обнимать вначале его, а уже потом меня. Север любил спать под вешалкой для пальто. Однажды утром я подошла к вешалке погладить его, но кот не проснулся. Он был мертв. Он не болел, ни на что не жаловался, просто взял и умер. Я позвонила в больницу и спросила, как узнать, почему умер мой кот. В телефон прорычали: «Девушка, ваш кот умер, а это больница», — и бросили трубку. В другой больнице предложили вскрытие. Опять была зима. Я не знала, что делать зимой с мертвым котом. Покупать лопату и ехать в лес на электричке? Я нашла в интернете крематорий для домашний животных. В тот же день приехал курьер. Он спросил, есть ли у меня пакет. Я почему-то думала, что работники крематория имеют что-то вроде переносок для мертвых питомцев, и не подготовилась. Тогда я вытащила пакет из «Патерочки». Курьер поднял Севера за задние лапы, как подстреленного зайца, и погрузил его в пакет вниз головой со словами: «Прощай, дружок». Через неделю мне привезли шкатулку с кошачьим прахом.
Рома сразу заметил, когда шкатулка исчезла.
— Где она? — спросил он, глядя на шкаф.
Я сказала, что он прав: странно пять лет хранить остатки кота в книжном шкафу и смотреть на него, засыпая. Поэтому я вызвала работника кладбища для животных и отдала ему урну.
Рома просиял и крепко прижал меня к себе.
Назавтра нас настиг домовой сантехник. Сняв батарею и закрутив вентиль на ней, мы нечаянно перекрыли отопление всему подъезду. Люди мерзли и злились, а мне впервые за несколько недель было весело. Я смотрела, как Рома в трусах носится по комнате и пытается водрузить батарею на место.
Мне нравилось светить фонариком, пока он выравнивал стены, и смотреть, как это ловко у него получается. Нравилось намазывать кисточкой клей на широкие полоски стеклообоев, а потом лепить их на стену, разглаживая мелкие бугорки и выдавливая лишний клей. Даже казалось, что надо просто также разгладить случайные бугорки в нашей жизни и все наладится.
Мы почти закончили ремонт и разгребли завалы. Оставалось только убраться и повесить настенные полки.
Я уехала на три дня в командировку. А когда вернулась, не было ни Ромы, ни его вещей.
На кухонном столе меня ждала деревянная шкатулка с волком. Под ней лежала записка: «Нашел за пакетом с пакетами». Возле вешалки для пальто лежали ключи от моей квартиры.
Наташины глазки
М.Г.
Из пасти почтового ящика она вытянула рекламный мусор, квитанцию за электроэнергию и письмо от таможни. Вначале подумала, что и последнее — реклама (та ее дрянная порода, что маскируется под письма). Но рассмотрела конверт внимательно и насторожилась. Адресатом числилась она: «ИП Лебедева Н.Н.». Дочка скакала у лифта неугомонным мячиком, пытаясь дотянуться до кнопки, но ее маленькая ладошка шлепала по стене.
В лифте пузатые пакеты с продуктами висели на руке тяжело, как новые дети. Она бросила их у двери, стянула с дочери куртку с сапожками и нетерпеливо вспорола письмо. Если бы бумага была человеческим гонцом, следовало бы отрубить ей голову. Красноармейский таможенный пост сообщал Лебедевой Н.Н. об административном правонарушении. Буквы запрыгали перед глазами, как полоумные акробаты. Наташа перечитала строку со штрафом. Ее ошпарило, словно в лицо плеснули ведро кипятка.
— Мам, там мой домик лаз… лаз-это-ли.