Рыба моя рыба

Маркина Анна

Работая уборщицей в санатории, Анина мама получала больше, чем мой папа-директор. Но деньги у нее разлетались, как бабочки.

Однажды к кособокому дому явилась старая жилистая татарка. Неделю она обивала порог, утверждая, что это ее дом и она будет за него бороться, пока ее не прогнали руганью и пинками. В год моего рождения крымских татар реабилитировали, и они, с узбекской пылью на ботинках, еще долго тянулись в свои прежние владения. Побитые молоточками местной бюрократии, они захватывали необжитые районы и начинали строиться там без всяких на то разрешений.

Во втором классе Аня всех уверяла, что ее в школу привозит львенок. И обижалась, когда над ней смеялись. В пятом классе она рассказывала, что новый

папа подарил ей норковую шубу. Но на уроки продолжала ходить в старенькой синтепоновой куртке, а иногда — с синяками.

В четырнадцать она влюбилась в старшеклассника-татарина. Он был поджарый, вороной и ретивый — из тех татар, кто не брал по несколько жен и у кого женщины не ходили в хиджабах. Но Аня татарской семье не нравилась. Полгода я слушала рассказы о тайной истории любви в духе: «О что за свет я вижу на балконе?» Как-то на приморской гулянке, где мы жарили мидий на жестяном листе и вливали в себя многолитровые запасы домашнего вина, во мне заговорил перебродивший виноград и выдал Анину тайну. Вино у нас делали все — от директоров школ до чуть ли не мимо пробегавших собак; летом давили виноград в ванных, а потом весь год спотыкались об огромные бутыли. Слух сошел на школу, как оползень. Оказалось, что мальчик знать не знал ни о какой Ане, а давно встречался с другой девчонкой. Ее подружки забили мне стрелку за распускание грязных слухов. Поддержать меня на стрелку Аня не пришла. А там разверзлось целая Куликовская битва, в которой я была как Ослябя и Пересвет вместе взятые. После этого с Аней мы больше не дружили. Меня поставили на учет Управления по делам несовершеннолетних и сняли только с поступлением в институт, прислав бумаги о моем помиловании прямо на кафедру, чем создали мне своеобразную репутацию.

После школы я училась в Севастополе на факультете вычислительных систем, лазила с друзьями в опустевшие подземные склады и ходила мимо муляжных домов с нарисованными окнами, которые во времена холодной войны прикрывали подземные заводы. Преподаватели на меня смотрели, как на козу в огороде. Думали, что у девочек с парнячьих факультетов извилин хватает только на то, чтобы на этих факультетах искать мужей и растаскивать их золотой запас на свои хозяйственные нужды. Впрочем, нужды эти были существенными. Я жила в общаге, которая напоминала шестипалубный корабль. С одного ее борта в окнах виднелось море, а с другого — мусорка. Внутри не было ни общей лестницы, ни лифта, из-за сквозняков все вечно болели, а длинные палубы соединялись черт-те как — чужаки не могли перебраться с этажа на этаж. Секция с плитами, туалетами и душем была одна на три этажа, а душ — без горячей воды. Приходилось таскаться с цинковым ведром на другой этаж, греть воду на плите, а потом через длинный коридор добираться до душа. Так что мужа я, и в самом деле, нашла быстро — Костя носил ведра с водой и поливал меня из ковшика — так было удобнее мыть голову.

Мы окончили институт и решили перебираться в Киев. Я осталась в Севастополе с котом и собакой, а Костя мыкался по собеседованиям в столице. Я собиралась переехать к нему, когда он устроится, а пока работала культурным обозревателем. Очередное бегство моего полуострова от хозяина к хозяину застало меня за написанием статьи о секте, маскирующейся под клуб любителей Рериха. Костя звонил из Киева и рассказывал о волнениях, потом — о стрельбе и мертвых, потом о том, что его работодатель сам организует такси сотрудникам, чтобы обвозить их вокруг опасных районов. В Крыму началась паника. Магазины стояли голые, как детишки перед купанием. Работали полевые кухни. Появились российские военные и бородатые сербы в камуфляже. Сербы болтались по настороженным улицам с автоматами. Люди бушевали на площадях. В неразберихе сбросили прежнего мэра и выдвинули нового, «народного». Как кнуты щелкали по городу слухи — один страшнее другого: русские боялись,

что их будут убивать татары, татары боялись, что будут убивать их, все боялись, что придут украинские националисты и будут убивать всех. В первые дни паники из банкоматов выгребли последние деньги, а потом украинские карточки перестали работать. Мы с котом и собакой грустно пересчитывали остатки наличных, спрятанных в пароварке. Я боялась, как бы мы с Костей не застряли с разных сторон границы, и уговорила его вернуться.

Большой туман напал на Севастополь. Вначале Костя работал удаленно и ему кое-как пересылали зарплату из Киева, потом перестали. Ради денег я строчила по крымской культурной жизни, как пулеметчик, — иногда писала по пять статей в день. У нас не было столько культурной жизни, сколько я писала. Зато было много политических мероприятий и выходили сборники стихов о таврических красотах с портретом президента на обложке. Поскольку я не высказывалась в духе таврических красот, меня перестали звать на местное телевидение и даже читать стихи на концертах.

Полтора года мы перебивались кое-как и не знали, что делать. Нормальной работы не было. В Украину мы переехать не могли, потому что в Крыму оставались наши родители, в Европу — потому что невозможно было получить визу. Я съездила на разведку в Москву, и Москва мне понравилась. Ее гордые центральные улицы, занятые театрами и кафе. Её легкомысленные литературные вечера. Шелковый аромат чубушника, укрывавший спальные районы. Со зверями под мышками и двумя чемоданами мы перелетели в новую жизнь.

— Двести рублей кило, — сказала Аня и сверкнула золотым зубом над инжиром.

— Давай два, — я кивнула и добавила из вежливости: — Как дела?

Хотя по Дунаевой было видно, как у нее дела.

— Хорошо! — Аня звучала так, будто мы расстались только вчера.

Я глянула в ее истоптанное жизнью лицо.

Она протянула пакет с инжиром:

— А ты в Москве, говорят? Пишешь стихи еще?

— Ага.

— А я скоро во Францию. — Аня хлопнула газетой по звенящей мухе на прилавке, но не попала. — Визу таланта дают. Как художнику. У меня выставки в Ялте были, так меня сами нашли, прикинь? Только с визой сложно пока, сама знаешь — нигде нас не признают…

— Ну удачи, — ответила я. — Когда-нибудь признают.

— Заходи, если что! — крикнула она почти отчаянно вслед нашей машине.

Мы проехали по извилистым улицам, желтым от солнечного света, мимо супермаркета, где раньше мостились торговые ряды с турецкими платьями, мясные лавки и тандыры с горячими лепешками. Торговые сети пришли в Кореиз вместе с новой властью и теперь смотрели как победители на ленную поселковую жизнь, в которой мало что поменялась.

Рыба моя рыба

*

— Людмила Николаевна, саня на этой неделе не придет в школу, у нас бабушка умерла

— Арсений, примите мои соболезнования…

— Мы домашнее задание постараемся сделать

— Хорошо. Держитесь!

— Спасибо Вам!

*

— Людмила Николаевна, здравствуйте! Можно мы эту неделю тоже пропустим? У сани похоже психотравма, не хочет выходить из дома

— Арсений, добрый день! Я вам очень сочувствую, но по семейным обстоятельствам можно пропустить не больше недели. Вас нет уже десять дней.

— Ну что я сделаю, если он не выходит из комнаты! Силой тащить?

— Тогда нужна справка от врача!

— Так он же не болен……

— Арсений, либо приходите в школу, либо несите справку!

— Хорошо, понял. Спасибо!

*

— Арсений, Саши опять не было

— Он сидит у аквариума и укусил меня!

— Укусил??

— утром, когда я пытался собрать его в школу…

— Это на него не похоже. Он же очень спокойный.

— Я же говорю, у него травма

— А почему он сидит у аквариума?