Рыба моя рыба
Шрифт:
— Арсений, вам чуть позже позвонит директор, когда вернется.
—…
— Возьмите трубку!!!!!! Объясните мне немедленно, что происходит!!
— Арсений, у меня урок. Я не могу все свое время посвящать вашему сыну «с особенностями».
— ну сказать-то мне, что его обижают, вы можете?
— Я вам говорила.
— вы говорили, что над ним девочки смеются, а не то, что его избивают
— Над ним все смеются! а вы как думаете, четыре месяца ходит с аквариумом и говорит, что в нем живет умершая бабушка. Вы представьте, какую эту реакцию вызывает
— а бьют-то его за что?
— Это он набросился на старшеклассников.
— в смысле? Саша не может ни на кого наброситься, вы о чем!
— Насколько я поняла,
— курить??? в таком возрасте!?
— И они вначале дали ему сигарету, а потом стали спрашивать, правда ли, что он считает рыбу своей бабушкой. А потом отобрали у него сумку и стали тушить окурки в контейнере. И он тогда набросился на самого старшего и расцарапал ему шею и лицо… Еле оттащили. Тот, на которого Саша накинулся, разбил об стенку контейнер, а сумку забросили за забор. Но Саша успел спасти рыбу — он ее подобрал и побежал в столовую за водой.
— ужас
— Директор пока что в отъезде, но все виновные будут наказаны. Такого больше не повторится!
— Конечно, не повторится. Я ему сейчас объясню, где раки зимуют…
*
— Все. Завтра придет без рыбы.
— Наконец! Вы с ним поговорили?
— Поговорил.
— Ну хорошо.
*
— Арсений, простите, что беспокою ночью, но я никак не могу заснуть. Скажите, пожалуйста, с Крючочком все в порядке?
— не совсем
— Что вы сделали?
— я его сварил
— Вы его сварили?
— да
— Зачем вы его сварили?
— Я сразу сказал либо ты перестаешь придуриваться, либо я сварю эту чертову рыбину. Он не перестал придуриваться.
— … что с Сашей?
— Сказал, что ненавидит меня. И что нас всех самих надо сварить.
— Вас точно.
— встретимся на дне кастрюли, Людмила Николаевна
— Если он опять откажется ходить в школу, то нужна будет справка от врача.
— ок
Этот вагон не отапливается
Он спросил со стремянки:
— Это что?
И покрутил в воздухе деревянной шкатулкой с волчьей мордой на крышке. Крышка не открывалась.
Мы съехались только-только — скоропалительно и безрассудно; так съезжаются влюбленные и начинаются войны.
Теперь Рома пытался втиснуть свои книжные баулы в мои шкафы, а мои книги сопротивлялись, словно жители Козельска во время монголо-татарского нашествия. В поисках приюта для Гаспарова, Гинзбург и трехтомника Георгия Иванова, который ничем не отличался от моего трехтомника, Рома добрался до верхней полки хромого шкафа, в который ссылались отщепенцы моего канцелярско-книжного мира — плохо изданные сборники стихов знакомых с дарственными подписями, журналы с публикациями, старые тетрадки с конспектами, высохшие фломастеры, монетки из разных стран и облезлая классика советского разлива, привезенная еще из родительской квартиры.
— Это Север, — сказала я и обхватила ладонями носок тапка, торчавшего с алюминиевой ступеньки.
— Север? — переспросил он.
— Мой бывший кот.
Разглядев его замешательство, я добавила:
— Он умер.
Рома смотрел на меня пристально. Теперь пристально смотрели двое — он и волк со шкатулки.
— Это прах кота?
— Угу, — промычала я.
Север был помесью ангоры и какого-то дворового доходяги; в нем все было породистым — голубые глаза, белая пушистость, дружелюбие и только рыжее пятно на хвосте да общая тяга к мелкому бандитизму, выдавали в нем смешанное происхождение. Кота я завела на четвертом курсе. Он жил со мной и моей соседкой Ви в институтской общаге. Там, конечно, нельзя было держать животных. Но на нашем этаже расплодился целый подпольный зверинец. В комнате возле лифта пригрели огромного кролика, который перегрызал провода и всюду оставлял за собой веселые коричневые шарики, аспирантка в конце
Рома стряхнул мои ладони и спустился. Его голос стал холодным, как зимний вечер за окном.
— Ты серьезно? Ты хранишь остатки кота рядом с кроватью?
Звучало так, будто я не просто храню урну с котом, а сама его и сожгла, причем живьем.
— И?
Я не понимала, зачем портить особенный день — день, когда мы съехались.
— Это очень странно.
Рома долго курил на балконе и смотрел на новостройки, покрытые темнотой и снегом.
Я обиделась.
Через час он пришел на кухню. Уселся на табуретку и наблюдал, как я делаю фарш. Перекрикивая мясорубку, спросил:
— А почему он в коробке с волком?
Я пожала плечами.
— Ты не знаешь? — в его голосе проступила тяжесть, словно в него ссыпали мешок гравия, и слоги, как камешки, стучали друг о друга.
— Наверно, других не было; не помню.
— Давно он умер?
Я выключила мясорубку. Со временем у меня сложные отношения. Я была верна ему — никогда не опаздывала, не тратила чужое, но едва знала в каком году закончила институт или школу и не помнила дней рождений даже тех друзей, с которыми мы их праздновали по десять раз. Все смешивалось в какую-то теплую, соленую массу, похожую на летнюю воду в море.
— Лет пять назад…
Рома опять закурил:
— Это ненормально.
Я сосредоточилась на фаршировке перцев, с которых срезАла красные скальпы с зелеными хвостиками.
Он предложил примирительно:
— Давай вместе съездим похороним его?
— У тебя есть лопата?
Я знала, что у Ромы нет лопаты. Пока мы перевезли только кучу его книг, одежду, компьютер и кофемашину. В его квартире осталась майнинговая ферма, которая занимала всю лоджию, и полупустые шкафы. Он повесил wi-fi розетки и сокрушался в такси, что придется расстаться с фермой и следить за ней на расстоянии. Разве у человека с майнинговой фермой может быть лопата?
— Купим, — ответил он.
— Я не хочу.
Я, действительно, не хотела, чтобы у меня в квартире стояла лопата и не хотела ехать закапывать Севера в ледяную землю.
— Я здесь никогда не буду хозяином. — Он вернулся к своим книгам и моим шкафам.
Мы заснули, не сказав друг другу ни слова.
Утром Рома пил кофе и, не отрываясь, смотрел в окно. Там сыпался безразличный снег.
Я вспомнила, что было две недели назад.
Он читал вслух Фолкнера — один из тех йокнапатофских романов, до которого сложно добраться самостоятельно. Он читал мне его, потому что хотел поделиться чем-то важным. Я лежала рядом, уткнувшись носом в его плечо, он гладил меня по спине. Я видела, как скатываются слезы из-под его очков. Так трогал его текст. Я стирала слезы с его щек, и мне самой хотелось плакать от любви и счастья. Казалось, что в жизни ничего не может быть лучше. Потом он захлопнул книгу и сказал: «Переезжай ко мне». Но его однушку и так занимали ферма и шкафы с книгами — там не было места даже для моей одежды. К тому же я ненавидела к нему добираться — после метро еще сорок минут на электричке — по вечерам там толкались усталые люди. И я предложила: «Давай лучше ко мне?». Моя квартира была больше, а жила я ближе к метро. Он ответил: «Ты меня все равно выгонишь». Но я пропустила его слова мимо ушей, как ребенок, увлеченный своими игрушками.