Шрифт:
Радий Петрович ПОГОДИН
РЫБА
Рассказ
– Сигнал эхолота устремлялся вниз, пронзал толщу воды, отражался от донных скал, от песчаных наносов, от предметов, плавающих и затонувших. Он оповещал обо всем, что встречалось на его пути, - искал рыбу. Искал между двумя пределами - дном и поверхностью моря.
* * *
Все было серым - море, небо, деревья и воздух, только трава казалась жидкой зеленью, словно не росла она, не зрела, а была выплеснута из стеклянной банки, где в керосине отмокали кисти.
Женька стоял на косе. По одну сторону море, по другую - залив, большой, как
Узкий канал с мокрыми травянистыми берегами соединял затон с заливом.
Круторебрый колхозный баркас шел по каналу с промысла; дизелек глухо стучал, оставляя такое чувство, что стучат и живут за стеной, а здесь все измышлено чьим-то бедным воображением.
Баркас подвалил к колченогому складскому причалу; дизелек, хохотнув, заглох; Женька побежал, боясь пропустить рыбу.
Рыбу уже сгрузили и теперь взвешивали, ставя корзины на обитую алюминием платформу амбарных весов. Рыбу всегда сравнивают с серебром, только рыба еще серебристее, кое-где с позолотой, кое-где с воронением, кое-где подтонированная розовым, зеленым или сиреневым. Удивляло Женьку, что такая тяжелая на вид и такая холодная, она всегда оказывалась и теплее и легче.
Рыбаки сидели в ящиках. Мелкие папироски хрупко дрожали в их красных набухших пальцах. Возле кладовщицы, которая записывала улов в книжку с копирками и, сердясь, поправляла эти копирки, подрагивал поджарый мужчина в замшевой куртке. Мужчина приехал утром на "Жигулях" с ленинградским номером. В руках он держал новенькое оцинкованное ведро и все подвигался к кладовщице, и улыбался, боясь, что она его не заметит.
– Видите ли, сам я не мастер рыбу ловить. Невезучий, как говорится...
– Я уже вам сказала - погодя отпущу. Дайте мне с делом справиться. Кладовщица еще пуще осердилась на свою книжку с копирками.
Поджарый отошел к рыбакам, достал пачку заграничных сигарет, вытряхнул их веером на ладонь, предлагая не стесняться.
– Мужики, рыбца нету?
– В глазах его светилась тоскливая ненависть ко всей существующей на земле рыбе.
Рыбаки дымили своими мелкими папиросками, и только один в суконной, давно потерявшей цвет фуражке сказал:
– Эва! Рыбец-то когда идет? В мае.
– Готового. Вяленого. Как в Ленинград приеду? Они же рыбца спросят, чтобы его черт побрал!
– Может, у кого сохранился, - сказал рыбак.
– У нас нету.
Остальные молча курили. Но поднялся молодой парень, задавил окурок каблуком и, не сказав ни слова, пошел к поселку. Мужчина в замше как бы надвое раскололся: одна его половина стремилась за парнем, другая цеплялась за сидевших здесь рыбаков.
– Может быть, у него есть?
– спросил он жалобно, взывая к той справедливости, по которой нельзя человека мучить, даже если он унижается.
– Может, и сохранился, - сказал рыбак в суконной фуражке.
Замшевый побежал догонять парня. Догнав, заскакал боком; его поджарые ноги то опережали кирзовую поступь рыбака, то отставали, вырисовывая некие обещающие фигуры.
–
Кладовщица подняла на него задумчивые, затуманенные счетом глаза. Рыбаки даже не шелохнулись.
* * *
На единственной длинной улице вдоль канала стояли позеленевшие от времени кирпичные дома, крытые черепицей. На краю поселка, где когда-то были небольшие каналы, а сейчас заболотилось все, темнели громады дощатых сараев, пришедших в негодность, так как подходили они для единоличной зажиточности, но для колхозного дела были все же малы. На другом конце, неподалеку от уходящего в море широкого пирса, белели колхозные постройки из силикатного кирпича, такие странные среди черепицы и затвердевшей плесени. Но было в них что-то настойчивое, как в белом, проклюнувшемся из земли ростке.
Женька туда пошел, к новым ремонтным мастерским. Перебрался через отводную канаву по небрежно брошенной доске; середина доски уже выгнила, рядом был мост, но многие жители, по всему видать, предпочитали эту дорогу.
В высокой траве тлели старые лодки. Смола с них осыпалась, в днищах зияли дыры. Одна лодка была сломана поперек, вот уж правильно говорят скорлупа. Именно в ней, каждый в своей половине, сидели двое мальчишек, один Женькиного возраста, другой маленький. Они, наверное, спорили перед приходом Женьки. В выражении лица старшего еще сохранилась непоколебимая истина, у младшего - разрушительное сомнение. Старший глянул на Женьку, подумал немного и ухмыльнулся.
– Вы на голубой "Волге" приехали?
– На голубой.
– Женька кивнул.
– Откуда будете?
– Из Ленинграда.
– Прозвище у тебя есть?
– Нет, а что?
Младший завозился в своей полулодке и пробурчал:
– Прозвища только у дураков бывают.
– А ты откуда знаешь?
– спросил старший. Рот его растянулся в улыбке широкой и щедрой, как арбузный ломоть.
– Вот ведь какой, маленький, а все знает - будущий академик культуры. Меня Куницей зовут, кличка такая. Он Пафнутий.
– Старинное имя, - сказал Женька с рассудительностью, приличной для первого знакомства.
– Это не имя. Потому что Пафнутий пыхтит.
Пафнутий действительно запыхтел.
– Вы не раздеретесь? Не нужно. Я не люблю, когда Куницу колотят.
– Помолчи-ка, Пафнутий.
– Куница развалился в своей половине лодки, как в кресле, спросил беспечально: - Ты из Ленинграда гостинцев привез? Пафнутий конфеты шоколадные любит. И мармеладные тоже.
Пафнутий сглотнул слюну. Женька посмотрел на братьев пристальнее: по шершавости щек, по глазам, отводимым в сторону, угадал что-то похожее на сиротство.
К тому времени, когда они уже съели батон с колбасой и, не торопясь, доедали конфеты, Женька знал, что отец мальчишек в Атлантике ловит рыбу, а мама уехала в райбольницу рожать мальчика и что деньги, которые она им оставила на пропитание, они промотали.
– Мы с Пафнутием пожили, - хвастал Куница.
– Ух мы с ним пировали! Что хотели ели. От пуза.
– А с родителями разве не что хотели?
– спросил Женька.
– Обязательно. Но не то. У родителей спрашивать надо. Когда спрашиваешь, какой пир? Мы как следует пировали, на всю катушку.