Рыба

Погодин Радий Петрович

– Дед, - послышался сверху молодой голос.
– Ты испанок видел?
– В вопросе слышалась грустная усмешка.

– А где мне их видеть? В нашем лесу они не водятся.

– Что же ты, за весь свой возраст нигде не бывал?

– Где же рыбаку бывать - небось где рыба. С Ильменя на Камчатку пошел, во Владивостоке работал, в Мурманске, в Астрахани, на море Аральском, потом снова на Ильмене, теперь здесь. В отпуск ездил, как водится, на курорт. А испанки... Нет, не встречались. Думаю, бабы как бабы.

– Циник ты, дед, - ответил молодой голос.
– Женщин нельзя бабами называть, они

будто птички... Ты что, и по телевизору испанок не видел?

– В телевизоре, смекаю, все на один цвет, серые.

– Блондинки тоже бывают.
– Молодой вздохнул.
– Заработаю, цветной телевизор куплю или в Калининград мотнусь, устроюсь на фрахт, весь мир повидаю.

– Лучше за рыбой иди, в тунцеловы.

– Тунец разве рыба? Это же чемодан, несгораемый сейф. Я рыбу люблю красноперую, с пушистым хвостом... Ленточка есть такая с бантиком, на шляпе. Вот чтобы талию у моей рыбки можно той ленточкой опоясать.

– Русалка тебе нужна, знать...

Куница прыснул, зажав рот ладонью. Голоса на минутку смолкли, затем дед сказал:

– Никак ты всерьез русалку накликал. Вроде хохотнуло...

– Если бы... Дед, дед, всякое чудо кончается простым конфузом: бутылка пустая по морю плавала и утонула, булькнула нам на прощание... Капитан придет, скажи - ждал его Коля и ушел на корабль.

– Подождал бы еще. Мне же его придется переправлять.

– Переправишь, тебе все равно делать нечего.

Коля спустился по деревянной лестнице, отвязал ялик, оттолкнулся от сваи веслом; ялик пошел, прорыв на воде борозду; в темноте борозда казалась глубокой, а ялик тяжелым. Женьке в нос ударили волны. Блики пошли плясать. Женька замерз и не сразу почувствовал, что Куница толкает его в плечо и кивает - поплыли.

* * *

Эхолот щелкал и щелкал. Неощутимо, как взгляд, обращенный внутрь души, к картинам памяти, где вечно плывет Золотая рыбка, устремлялись эховолны, искали в глубинах и близко к поверхности.

Старик сторож сидел на краю пирса, свесив ноги в стоптанных кирзовых сапогах. Ревматизм сверлил кости ног неторопливо и тупо. Боль поднималась от щиколотки, опускалась от колена и, сталкиваясь посреди голени, разогревала ее. Старику хотелось скинуть обувку, чтобы ветер остудил боль, привычную и надоевшую; старухи рыбачки тоскливо шутили: мол, у зажившихся на свете рыбаков на ногах вырастают клешни; давно это было, когда он вытирал нос подолом холщовой коротенькой рубашонки, он тогда все на свои ноги глядел и боялся, что обезобразятся они, такие ровненькие и бегучие.

Старик смотрел в темное море. Под ударами прожектора оно как бы оледенялось.

Думал старик о русалках, о водяных девах. Ведь когда-то возникло такое мнение. Мужики-водяные все, как один, страшные, бородатые, бородавчатые, даже царь - глаза как у жабы. Может, поэтому водяные девы-красавицы на берег лезут.

Старик посмеялся над этой мыслью. А русалок он видел однажды. На Крайнем Севере.

Промышляли рыбу в тундровых озерах. Опускали невод в одну прорубь, выстаскивали в другую, на другом краю озера. Тянули лошадьми. И на лошадях отправляли в поселок за тридцать верст. Пока рыбу грузили в розвальни, она замерзала и звякала, ударяясь друг о друга. Сиги в основном. Тогда он молодой был и солнце на севере

было яркое - апрель был. Он с обозом пошел, один на двое саней.

Шли в невысоких скалах, по речке. Тогда он и увидел русалок. Они стояли на хвостах хороводом. В блеске и переливах. Ах, что тогда солнце делало! Обледенелые валуны сверкали, как бриллианты в царской короне. А на снегу радуги. А в радугах шесть русалок стоят на хвостах и тоже сверкают, жемчугами увитые.

Старик вспомнил, как перекрестился он, забормотал: "Свят, свят..." Край глухой, безлюдный. Но все же подошел к ним и обомлел. То была рыба! Шесть крупных нельмин стояли на хвостах, заледеневшие, смотрели в небо большими глазами. А вокруг никого, только круглая прорубь, уже затянутая зеленым льдом. Он хотел вырубить нельмам хвосты, погрузить рыбу на розвальни. Но не сделал. И радовался, что не сделал этого... Наверное, местные люди поставили рыбу свечками, чтобы легче потом найти ее, и приедут за ней на оленях.

На какое-то короткое время были русалки. Были от солнца, от горячей молодой крови. Раз были, так, значит, и есть.

И снова засмеялся старик, глядя в темное море.

* * *

Когда мальчишки подплыли к сейнеру, ялик уже был привязан к корме.

– Сколько он нас в воде продержал, худо-бедно. Зуб на зуб не попадает. Смотри не чихни...
– Взобравшись в ялик. Куница подтянул его за веревку к сейнеру, по этой же веревке взобрался на борт, перевесившись оттуда, помог взобраться Женьке.

Они пробежали к надстройке и притаились. На соседнем судне играла музыка. Куница нащупал какую-то дверь, приоткрыл ее, звякнув ручкой.

– Камбуз. Согреемся малость. Трусы отожмем.

В камбузе было тепло. Пахло жареной рыбой. Они отжали трусы, растерли тело майками, но лишь после того, как надели фланелевые рубашки, брюки и кеды, Женька почувствовал, что шея его расслабилась, зубы перестали стучать.

Так же тихо они вышли из камбуза и полезли по железному трапу наверх, на спардек.

– Давай под брезент.
– Куница приподнял край сложенного на спардеке брезента. Укрылись брезентом со всей осторожностью, но он все-таки шлепнул о металлический пол углом, тихо, как по воде ладонью.

– Звуки какие-то посторонние, - сказали внизу, - слышишь, то брякнет, то шлепнет...

– Это русалки. Они сегодня меня преследуют, больно я парень красивый. Я тебе, Захар, доложу: талия у них - как песня.

Женька прижался к Кунице, ощущая, как бьется Куницыно сердце; он старался не дышать и, пригревшись, задремал, наверное. Очнулся от шума, от буханья тяжелой обуви. Внизу говорили:

– Самолет передал: на горбатой банке косяк салаки стоит, тонн тридцать...

– Мореходы, как наше дело? Салака хорошо маринованная...

Задремав снова, Женька пропустил момент, когда сейнер снялся с якоря, и не вдруг почувствовал, как металл передает от двигателя ритмичное содрогание, как кренится надстройка. Услыхав шипение воды под форштевнем и словно боясь упасть с высоты, он обхватил Куницу и крепко к нему прижался. Все заскользило неудержимо и ушло в темноту.

Проснулся Женька от необычного света, бьющего сквозь веки, открыл глаза и, ослепленный, зажмурился. Над ним гремел неестественно громкий голос: