Рыба

Погодин Радий Петрович

Женьке казалось, что он слышит, как рыба под днищем трется боками, то заглубляется, то всплывает, бесконечно перемешиваясь и перемещаясь. Ему слышалось, будто косяк издает слитный шум, похожий на шелест дождя, - это миллионы рыбьих ртов открываются и закрываются, заглатывая планктон. От этого Женька чувствовал озноб по спине, затылок ломило, и хотя рыбаки сидели, свободно развалясь, они дышали ритмично, словно шагали в строю.

– Куница, спляши, - сказал вдруг Захар, разрушив сдержанный и напряженный ритм молчания.

– Пусть Капустин музыку заведет, - сказал Куница беспечальным голосом. Он, наверно, рыбу не чувствовал, он, наверно, дремал или думал о своем брате Пафнутии, который спит сейчас,

разметав руки, и пыхтит, досматривая какой-нибудь вкусный сон.

– Какую?
– крикнул Капустин сверху.

– Твист.

Капустин поймал музыку, она грубо заколотилась над посиневшим с востока морем. Словно выхваченное из воды чудовище, она извивалась, ударяла щупальцами по палубе и по бортам.

– Потише! Потише!
– крикнул с мостика капитан Малыгин.

Куница вышел к надстройке, в пятно, освещенное окнами рубки.

– Представление, как Коля-механик приглашает Анюту Семенову твист плясать!
– объявил он.

Куница задрал голову, придал лицу безразличное и неотразимое выражение и пошел, ставя ноги так, что они прогибались в коленях в обратную сторону дугой. Он поворачивал голову, словно глаза его упирались в надоевшую пустоту. И вдруг взор его наткнулся на что-то такое, что пробудило в нем то ли досаду, то ли интерес к жизни; он отступил на шаг и некоторое время вглядывался. Лицо Куницы засветилось вдруг радостью вновь обретенного счастья. Куница воскликнул едва слышным криком: "Анюта!" - но затем овладел собой и сказал с братской грубоватостью: "Пойдем, потопчем эту занюханную палубу". И, не дожидаясь ответа, а может, и не ожидая его, принялся выделывать ногами вензеля и притопы; он колыхал локтями, взмахивал, хлопал в ладоши, головой дергал - лицо при этом содержал постным, будто читал проповедь безнадежным балбесам и все ему надоело.

Рыбаки закатились смехом. Куница остановил их, подняв руку.

– Представление, как Анюта Семенова выходит танцевать твист с механиком Колей.

Глаза Куницы быстро забегали, то вспыхивая, то угасая, он то отталкивал кого-то холодом глаз, то насмехался, то брезгливо и надменно кривил губы. И вдруг его глаза озарились сполохом ярким, как взрыв, и тут же заледенели в надменности. Куницын нос полез кверху, плечо и левая нога непобедимо выставились вперед. Правая рука лениво помахивала в такт музыке, пальцы прищелкивали. Затем Куница опустил глаза, постоял некоторое время в этакой гипсовой неподвижности. Вдруг тело его, словно ударенное электричеством, задергалось, ноги и руки пустились пинать, хватать, сталкивать. Бедра описывали круги, голова пробивала затылком что-то твердое и отскакивала, но на лице не дрогнули даже ресницы.

Рыбаки ревели и охали.

Бригадир простонал, рыдая:

– Приду домой, задам Анютке головомойку...

Женька хохотал и повизгивал, как поросенок. Потеснив сиюминутные образы и обрывки каких-то восклицательных мыслей, возникли в Женькиной голове слова, сказанные радистом Капустиным: "Рыбаку в море смех нужен..." Женька отыскал глазами Голощекина - тот, как мальчишка, вытирал кулаками слезы и выговаривал, заикаясь:

– Ну, ершиный бог... Райкин...

Напряженное нервное ощущение рыбьей массы под днищем, от которого затруднялось дыхание и ломило затылок, исчезло, вернее, преобразовалось у Женьки в нечто подобное ощущению леса у лесника, ощущению стада у пастухов, когда посреди ночи они вдруг поднимают голову с изголовья и прислушиваются, разбуженные только им доступной тревогой, - что-то подобное эхолоту существует в душе человеческой, если только она не замкнута на самое себя.

Капитан Малыгин улыбался, стоя на мостике. Он думал о том, что, может быть, у него этот рейс в колхозе последний, потому что он дал согласие в трест "Океанрыба"

пойти на тунцелове старшим помощником. Плавстажа у него с избытком, курсы на капитана дальнего плавания он закончил. Но было ему тоскливо оставлять колхоз не только потому, что здесь в капитанах остро нуждались, но и потому все-таки, что здесь в них нуждались.

Механик Коля вышел в освещенный окнами рубки квадрат. Подхватил Куницу под мышки.

– Куница, потопчем эту занюханную палубу. Капустин, давай усиление!

Музыка загрохотала со скрежетом. Но и оглушенный ею, капитан Малыгин чувствовал рыбу под днищем, ощущал ее плотность.

Эхолот щелкал и щелкал, и не хватало дуги самописца, чтобы очертить косяк; заштрихованное пятно все время меняло форму и плотность, оно как бы пульсировало, как бы гнало ток жизни во все стороны моря.

* * *

...Когда размели легкий снег и оголился сверкающий лед, все побежали складывать шинели на берегу, чтобы они не мешали. Малыгин выпустил вперед себя пустую гранату и выскочил с еловой изогнутой палкой на лед (они решили затеять хоккей), выскочил и остановился. Или солнце, вылезшее из-за тучи, просветлило лед, но архангельский парень Петр Малыгин увидел рыбу. Она стояла плотно, бок к боку, головами в одном направлении, будто аккуратно уложенная в хрустальную селедочницу. У некоторых рыбин плавники торчали наружу и ломались от прикосновения еловой палки, обращенной в клюшку. "Рыба!" - закричал он тогда - или прошептал в крик. Взвод спустился с берегового откоса на лед, возбужденный предстоящей хоккейной потехой. Но все замолкали, увидав ее. Каждая рыбина была с приличного судака в длину, но необычного, невиданного рыбаком-помором Малыгиным густого розового цвета. И когда они все, помолчав в оторопи, подняли головы, то увидели на берегу пруда женщину в белом платке. Она плакала, и слезы текли у нее по красным от мороза щекам. Она объяснила им на своем языке, что здесь рыборазводное хозяйство. Снаряд попал в шлюз, вода почти вся ушла, а та, что осталась в пруду, промерзла до дна, да и осталось-то ее только на дне, только спины рыбе прикрыть. Женщина уже не сдерживала слез...

Они подобрали пустую гранату, которая, по их размышлению, должна была служить хоккейным мячом, Петр Малыгин ввинтил запал - и пошли.

Это было в Польше зимой сорок четвертого года. Месяц Малыгин не мог вспомнить. Наверно, январь. Танковая бригада вышла на отдых, танкисты чистили, ремонтировали и проверяли машины, а взвод разведки пошел на "учения" - поиграть в хоккей, потолкаться и поорать для продышки.

"Какой же был месяц? Может, февраль?.." Капитан Малыгин видел огни подходившей "Тройки", но все силился вспомнить месяц.

– Малыгин!
– раздался с "Тройки" голос председателя колхоза Ильи Смолячкова.
– Докладывай, что у тебя.

– Рыба, - сказал капитан Малыгин.

На палубе уже не плясали, музыка уже не играла, капитан вдруг это отметил. Все сгрудились возле бортов. Рыбаки на обоих сейнерах шумели, переговариваясь, но вдруг трепещущий мальчишеский голос перекрыл и эти переговоры, и шум машины на "Тройке", и плеск воды, запертой между двумя сдвигающимися бортами:

– Папа, это ты? Это я, Женька! Папа, мы тут с Куницей. Мы на рыбе стоим!

Мальчишеский голос стронул горький пласт в душе капитана Малыгина, освободил его от сомнений, капитан как бы очнулся и вновь ощутил движение рыбы под днищем, живое и бесконечное. Рыба двигалась не прекращаясь, она шла из прошлого в настоящее, перемещалась в будущее, оживляя пространство между двумя пределами - дном и поверхностью моря.

А мальчишка кричал:

– Папа, рыбы сто миллионов! Ваши трюмы заполнить хватит и наши, и еще знаешь сколько останется!..