Рыба
Шрифт:
Но вот сигнал наткнулся на что-то живое, колеблющееся. Тотчас на ленте затемнело густое, широко растянутое пятно.
– Рыба!..
Перо самописца обозначало рыбу чуть ли не у самой поверхности. Куница водил языком по пересохшим губам. Женька почувствовал, что и у него губы сухие и жаркие.
– Плотная рыба!
– крикнул радист в разговорную трубу и повернулся к ребятам.
– Бегите, ты в носовой кубрик, ты - в кормовой.
Куница и Женька выскочили на палубу и, еще не добежав до люков, ведущих в кубрики, закричали:
– Рыба!
– Рыба!
–
* * *
Незадолго перед отъездом на Балтику бабушка пригласила их в гости. Почти месяц в бабушкиной квартире был ремонт. Отец отозвался на приглашение ухмылкой:
– Наверно, тапочки в прихожей дадут.
Мама плечами пожала.
– Вряд ли - тапочки на твою ногу промышленностью не предусмотрены.
Бывать у бабушки Женька не любил. Бабушка обязательно вставала в дверях гостиной и пропускала гостей словно сквозь турникет. Женьке всегда казалось, что она попросит билеты, - бабушка собирала старинный фарфор.
Когда в гостиную входил дед, бабушка настораживалась, ее глаза становились цепкими, как у наседки, следящей за ястребом. Дед входил шумно, размашисто.
– Ты видишь, куда она вколотила жизнь?
– говорил он своему зятю.
– В эти чашки с отбитыми ручками.
– Дед грохался в кресло и нацеливал на бабушку сухой, пожелтевший от никотина палец.
– Это же не твое! Фарфор чужд твоему характеру.
– Зато у меня лучшая коллекция в Ленинграде. А ты работай, работай, отмахивалась от него бабушка.
– Ты ведь не человек, ты ученая лошадь. А я не согласна. Вокруг людей должна быть зона прекрасного, как зеленая зона вокруг городов. Ты даже в голову не можешь взять, что мой фарфор помогает тебе творить.
Коллекция у нее была выдающаяся - селадон, какой-то "имари", кинер, костяной фарфор, и виноградовский, и... Женька всем этим не интересовался, скучал, глядя на мерцающую за стеклами красоту.
Дверь им отворил дед и никуда не повел дальше - прихожая у них была большая, бабушка называла ее холлом. В прихожей висела люстра, стояли кресла, темно смотрели со стен картины в тяжелых багетах.
Сейчас картин не было. Стены были увешаны рублевыми рамками. В рамках, наклеенные на белую бумагу, пестрели разноцветные неровные лоскутки.
– Обои!
– воскликнул дед, широко поведя рукой.
Из гостиной послышался вздох.
Дед пояснил:
– У нее мигрень. Понимаешь, - он обращался к зятю, - всю жизнь из-за бабкиного фарфора мы делали ремонт как попало - наклеивали одни обои поверх других, не отдирая. А тут пришли мастера из "Невских зорь", три румяные девушки, сказали: "Жить нужно от штукатурки". Как зацепили девушки сверху, веришь, слой был больше сантиметра. Я из любопытства разделил обои над паром, и получилась любопытная, понимаешь, картина. Смотрите сюда. Дед подвел их к началу "экспозиции", как он выразился.
– Дом построен в тысяча восемьсот тридцать втором году. Эти обои помнили Пушкина. Здесь жил какой-то царский генерал, занимал весь этаж. Приглядитесь - обои под штофную ткань. Теперь посмотрите сюда.
– Дед ткнул пальцем
– Где достали?
– спросила мама.
– Бабка, - коротко ответил дед.
– Ты меня слушай.
– Он подтолкнул зятя под локоть.
– Моя экспозиция показывает весь путь истории от генеральских обоев до наших дней. Вот обои, которые мы с бабкой наклеили в двадцатом году.
– Дед подвел их к рамке, выкрашенной в красный цвет. Гуашью покрасил, чтобы, как говорится, выделить. Первые советские обои!
На тонкой, почти газетной бумаге на розовом поле темнели черные виньетки, составленные из серпа, молота, наковальни и колосьев. Виньетки чередовались с алыми розами.
– Красиво, - сказал отец.
– Красиво. И краски не выцвели, хоть и бумага плохая.
Мама прошлась глазами по дедовой экспозиции, по обоям ковровым, сатинированным, на тисненой и меловой бумаге. Вдруг она побледнела и каким-то торопливым и неровным толчком подалась к одной рамке. На обоях были изображены пальмы, ротонда и белый пароход.
– Они у нас в блокаду были, - сказала мама неестественно звонким голосом.
– Я их как сейчас помню.
– Да, - кивнул дед.
– От них и сегодня пахнет блокадой, они же были законсервированы...
Женька глядел на побледневшую маму и пытался представить, что она думала тогда, будучи совсем маленькой, когда рассматривала эти пальмы и пароходы. Она угасала, а пароходы плыли по стенам туда, где хочется побывать каждому ребенку, - в теплое цветочное счастье, где хрустальные волны вздымают улыбающихся дельфинов, порхают летучие рыбы, где в подвижном кружеве теней и солнечных бликов возле красных кораллов стоит лупоглазая луна-рыба.
Женька поймал мамин взгляд и, как бы заслоняясь от возможной иронии, напустил на себя выражение вежливо-созерцательное, как если бы разглядывал доселе не расшифрованную этрусскую письменность.
* * *
Женькин отец Игорь Николаевич напросился с рыбачьей бригадой в залив к ставным неводам. Залив отгорожен от моря песчаной косой, вода в нем пресная - рыба водится речная: судаки, лещи, язи - вкусная толстоспинная рыба. Она шевелилась на дне баркаса, тыкалась в ноги, ощутимо ударяла хвостами по резиновым голенищам.
В стеклянном мерцании уже наметившегося на горизонте рассвета она показалась вдруг Игорю Николаевичу ожившим тещиным фарфором.
Тесть-профессор ворчал на свою жену:
– А куда ты дела блокадный чайник? Выбросила! Снесла на помойку?..
Между ними шла бесконечная война, в которой не было победителей, или, вернее сказать, никто не терпел поражения. Выкликая упреки своей жене, старик улыбался глазами, а в его сердитости было давно устоявшееся благодушие.
– Ты где был в блокаду?
– спросил тесть у Игоря Николаевича.
Сейчас в зарождающемся свете утра память как бы раздваивалась, как бывают две тени: одна - буроватая - от уличного фонаря и другая холодная, с синевой - от луны.