Рыба
Шрифт:
– Какие у вас были в блокаду обои?
– Тесть шумно отхлебывал горячий чай из фаянсовой кружки, фарфор он настойчиво не терпел.
Игорь Николаевич ответил тогда: мол, не помнит, но, кажется, светлые.
"И все же какие у нас были обои?"
Обе памяти как бы слились, шелест и шевеление рыбы возле ног напоминали теперь скрип мартовского, слегка подталого снега.
...Отъезд команды, направлявшейся на выздоровление в глубь страны, был назначен на вечер. Игорь Николаевич, тогда восемнадцатилетний матрос, отпросился домой, благо не через весь город: госпиталь - на Петроградской, дом - на
Опираясь на палку, он перешел Тучков мост и побрел по Малому проспекту на Двенадцатую линию. (Когда началась война, мать и отец были на Украине, в Карпатах. Мать приехала в сорок четвертом, отец не вернулся.)
...Может, кто из приятелей встретится, может, соседи...
Восемнадцатилетний, раненный, но уже выздоравливающий матрос шел по пустынным улицам. Мартовское солнце сверкало в сосульках и оплавляло их. Встречные расстегивали верхние пуговицы на пальто. Солнце словно подарило людям по дополнительной продуктовой карточке: они улыбались.
Матросу так и запомнился этот день - солнце, редкие звонкие капли и чистый запах весны.
Солнце сухо блестело в стеклах его шестиэтажного дома. Кое-где были открыты форточки. Матрос никого не встретил, ни дворничиху, ни соседей. Он поднимался по лестнице, с которой запах весны выгнал все тяжелые запахи. И не пахло кошками - на лестнице всегда пахло кошками. Солнце осветило на стенах старые надписи, сообщавшие нехитрые детские откровения. "Таня дура!" Жива ли она, эта Таня? Какая-нибудь девчушка из той компании, что шумела и толкалась перед войной где-то там, на уровне пояса и, задрав голову, широкоглазо смотрела на Игоря.
Тяжело опираясь на палку, матрос поднялся на свой четвертый этаж. Нажал кнопку звонка, зная, что никто ему не откроет. В кармане бушлата лежал ключ, но матрос ключом не воспользовался. Когда он уходил на призывной пункт, он залил замочную скважину сургучом, сурово пообещав, что вернется сюда только после победы.
"Какие же у нас тогда были обои? Какие-то светлые..."
Он постоял на площадке, тронул ручку соседней двери. Их соседом был парикмахер Иван Карлович, толстый, рыхлый, с большими белыми руками. Его отвислые щеки дрожали, когда он бранился. Бранился он почти каждый день предметом его ярости были мальчишки-птицеловы. Тогда почти все в их доме были птицеловами. Птиц ловили, покупали, меняли: чижей на чечеток, чечеток на синиц. Только воробьев не ловили: воробей хоть и сер и прост, но в неволе умирает.
Ранними утрами, когда начинали звенеть будильники, Иван Карлович выходил на улицу и неподвижно стоял, что-то пришептывая и подсвистывая. На его плечи садились птицы. И воробьи тоже. Они клевали семена с его ладони. А он стоял умиленный и добрый.
Матрос потянул дверь на себя, она отворилась. У Ивана Карловича он никогда не был. Да и что ему было делать у парикмахера Ивана Карловича? Сейчас, как бы подталкиваемый застарелым чувством вины, он вошел в закопченную кухню. Желтые пятна на штукатурке, сырость, уныние от бесполезности кастрюль, мисок, широкой плиты и молотков для отбивания мяса. И пыль... Из кухни узкий коридор вел в комнату, квадратную, метров тридцати. Комната сверкала, невзирая на темень стен, на стоявшую посередине ржавую железную печурку. Сверкали радуги, осколки радуг, пронзительные искры. Неподвижно сверкали. Комната была загромождена
Матрос попятился. Он и на лестнице пятился. Потом повернулся и быстро, насколько позволяли раненые ноги, пошел, можно сказать, побежал. Он ковылял по оживающей улице. Мартовское солнце зажигало капель, рождало на лицах радость, словно дарило людям дополнительные продуктовые карточки, и теперь люди выживут.
* * *
– Рыба!
– Рыба!
– Плотная рыба!
Рыбаки грохотали по палубе тяжелой обувью. Резиновые фартуки на них, брезентовые рукавицы, - казалось, люди собираются ковать раскаленный металл.
* * *
– Рыба!
– кричал Женька, пересиливая боль в ссохшемся от волнения горле.
– Рыба!
– кричал рядом с ним Куница.
Из каюты вышел капитан Малыгин.
– Эй, ерши. Марш за мной. Не толкитесь у рыбаков под ногами.
– Мы тоже работать станем, - возразил Женька.
– Нечего сейчас работать. Потом наработаетесь.
– Капитан полез на спардек. Ребята за ним.
– Стойте здесь. Внизу вас сомнут.
– Капитан оставил ребят на спардеке, сам поднялся на мостик.
Куница облокотился на леер.
– Сейчас здесь все по ролям расписано. Нам пока делать нечего...
Капитан стал у рулевого колеса, сменив своего старпома. Механик Коля включил на стреле мощную лампу, она выхватила из темноты кусок моря, черно-литого и маслянистого.
Эхолот все щелкал и щелкал...
* * *
"Рыба! Рыба! Плотная рыба!" - Женька повторял эти слова про себя, как припев к тревожной древней песне, у которой не было слов и мелодии не было, - только ритм, напрягающий сердце: "Рыба! Рыба! Плотная рыба!"
Сейнер делал маневр, заходил на косяк. В ялик, с которого ребята проникли на судно, спрыгнули двое: Захар и полураздетый парень Юрий, у него они сидели на койке. Захару подали бидон с мазутом. От винта шли буруны. Ялик скакал на волнах. Захар запалил факел. Оранжевые лоскуты огня летели вслед сейнеру, долго не угасая.
Рыбаки стояли вокруг поворотной площадки, развернутой роллом к корме.
– Отдать кляч!
– скомандовал бригадир, коренастый и бритоголовый; теперь все на судне, и капитан в том числе, подчинялись его командам.
Громадный кошельковый невод посыпался в темную воду. Он стекал бурым потоком, грузила тянули его нижнюю кромку на дно, верхняя кромка покачивалась на поплавках, одним концом прикрепленная к ялику; ячеистая капроновая стена огибала рыбу кольцом - сейнер давал круг.
Когда судно и ялик сошлись, бригадир отдал команду подтянуть нижнюю подбору, тогда невод соберется кошельком и некуда будет деться рыбе. Лязгнула и зарокотала лебедка, затягивая кошелек.
– Суши!
– крикнул бригадир.