Рыбалка в Пронькино

Шлёнский Александр Семёнович

– День добрый, рыболовы!
– престарелый хозяин открыл калитку настежь и сделал приглашающий жест рукой.
– Что, страшно небось на озеро выходить без взрывчатки?

– На озеро конечно страшно. Но рыбную диету не соблюдать - страшнее.
– Толян, отвечая, коротко глянул в лицо бывшего совхозного агронома, пытаясь установить визуальный контакт, но хитрые глазёнки старика, тускло блеснув средь глубоких морщин, убежали от соприкосновения, не желая выдавать мысли хозяина.

Прошли запущенным двором, поросшим лопухами и бурьяном. К покосившейся стене ветхого сарая, кое-как сколоченного из кривоватых досок, потемневших от времени, прислонилась заржавленная коса с заскорузлым

держаком. Рядом с косой примостились щербатые деревянные грабли. Двери у сараюшки не было. От неё стались лишь ржавые дырья от шурупов, на которых когда-то держались петли, вывернувшиеся в конце концов из истлевшей притолоки. Внутри сарайчика у стенки был свален в беспорядке мелкий хворост, который старому травнику было под силу собрать и принести из леса. Под дощатым навесом был врыт в землю огромный железный чан, наполненный почти до краёв смесью сухого моха и торфокрошки.

– Зимой обогреваться им буду, дровишек-то взять негде.
– пояснил старик, перехватив взгляд Дуэйна.

В избе, и в сенцах и в горнице, повсюду висели под потолком и на стенах пучки различных трав, на полках поблёскивали сквозь густую пыль множество стеклянных банок и бутылок с мутными настойками без этикеток, а в переднем углу стоял, прислонившись, черенок от лопаты со вздетой на нём страшной шипастой трёхглазой головой с вывороченными ноздрями и огромной пастью, усеянной в три ряда зубами типа акульих.

– Скажи, дед, это кто такой у тебя тут, как оно зовётся?
– спросил Лёха, указывая пальцем на засушенную голову.

– Этот? Спаситель это мой, а как зовётся, извини, не знаю.

– Спаситель?
– хмыкнул Лёха.
– А поглядеть, так подумаешь наоборот, погубитель.

– Я об ту пору болел сильно.
– пояснил дед.
– Радиация меня одолела, помирал я. И вот помню сижу я, раскурился кое-как, и стал сильно думать и просить: приди ко мне какая-никакая живность, если не рыбка то хоть кто-нибудь с озера чтобы я поел её да поправился. Вот - приполз этот, стал в дверь скрестись. Открыл, гляжу три глаза, зубов полна пасть, ног нету, ласты как у тюленя. Как звать не знаю. Я его топориком порубил, сварил и поел. А голову - для уважения - засушил и поставил на парадное место, как памятник энтому лысому херу, как его бишь звали-то? Ну какой в прежние времена на площади стоял и на винный магазин рукой показывал?

– Ленин что ли?
– выдохнула Машка, невесело усмехнувшись.

– Ну да, вроде как он. Вот времена тоже были интересные, в какой райцентр ни приедешь, везде этот лысый хер стоит и культяпкой гипсовой в небо тычет. Поди ещё и доселе не всех посшибали.

– А как же это он тебе дался под топорик-то?
– удивился Толян.
– Тем более если ты говоришь, помирал.

– А он меня спросил, знаешь, сперва. Тебя хошь, говорит, сейчас съем и в себе снесу тебя в озеро. Мясо твоё старое, больное, тебе не нужное. Там в озере тебе новое мясо дадим. Пока что рыбье, другого у нас нету, будешь пока так жить. Жабрами дышать, хвостом рулить научишься, плавниками орудовать. А главное - поймёшь самую суть всего, что где и зачем. И смысл у тебя появится. Хочешь прямо сейчас или страшно пока? Отвечаю ему, страшно конечно. Ну тогда, говорит, забери меня в себя. Возьми вон топорик, поруби меня да поешь, сразу и охрияешь. Мясо твоё молодым не станет конечно, но я зато внутри тебя буду, сгнить ему не дам. А главное, ты всё сразу поймёшь, и про себя, и про нас, про озёрных, и будешь мыслями всё время с нами, через меня. И нам поможешь, как и мы тебе помогли.

– И как это он прямо вот так легко уговорился?
– Толян недоверчиво сощурил левый глаз.

– Как я уговорился? Да просто очень. Когда меня отправили ко мне на помощь, сказали

чтобы я действовал по обстановке, потому что до меня ни один местный к озёрным за помощью не обращался даже в мыслях. Их - или лучше теперь сказать - нас - только поймать да сожрать норовили. А тут я сам нас позвал... Ну вот, мы меня ко мне послали и велели нам проявить ко мне уважение.

– А чё ж вы его тогда к Женьке Мякишеву не проявили?
– нахмурился Лёха.

– А потому что надо было к озеру тоже с уважением подойти, а не тыкать острогой в кого попало!
– запальчиво возразил Иван Макарович.
– Вот ты к примеру в меня острогой тыкать будешь если когда трезвый?

– А это, надо сказать, зависит...
– мрачно изрёк Толян.
– Ты-то сам теперь кто?

– Это ты, Анатолий, сперва мне скажи, сам ты кто? Посля всей радиации... А я как был Иван Макарыч, таковым и остался. Только мне озёрные понятие дали через принятие их плоти.

– Ты тоже причастился, значит?
– хмыкнул Василий, оторвавшись от подпираемой им притолоки и со вкусом почёсывая клешнёй спину между лопатками.

– Ну да, примерно на годик попозжей тебя.

– Васька, чё ты врёшь?
– Машка решительно шагнула к Василию и близко исподлобья заглянула в глаза.
– Все же в деревне знают, что клешню свою ты в речке получил, а не в озере! Ты, Васька, химера недоделанная, и к озеру не примазывайся!

– Машута, а ничего что речка Утоплянка в Волынино озеро впадает?
– возразил в ответ Василий.
– Мне вещий сон из озера был, и сказано было что плоть мне оттуда дана настоящая. Это только Иисус с понтом дела вместо живой плоти просвирки раздавал, за что потом и поплатился.

– Это правда, дети мои.
– прошелестел старый агроном.
– Просвиркой живую плоть не заменишь - веры настоящей не будет! Васята, ты на озере ребяток-то наших побереги, они ведь не готовые ещё.

– Ты, дед Макарыч, мало об нас понимаешь!
– свирепо процедил Толян.
– Мы уже давно на всё готовые, понял?

– На что-то может и да, а на что-то пока нет. Васенька, почеши мне тоже клешнёй между лопаток... Вот спасибо, хорошо. А ты, Вася, выходит и снаружи и изнутри причастился.
– Старик глубоко, прочувствованно вздохнул.
– Теперь, ребятушки, всё по иному станет. Теперь озёрные сами вашу плоть принимать будут и через это вас понятием наделять - и ныне живых, и почивших ранее.

– Всех подряд?
– уточнил Лёха.

– Из почивших ранее взяли только неупокоенных - ну, у кого нерешённые вопросы в жизни остались. Дела недоделанные, счёты несведённые... Остальные, ныне беспамятные, они по прежнему в холодке лежат и в безличности пребывают. Они нам как бы и не нужны пока. Ну может, если самая малость.

– За неупокоенных-то с какой печали озеро взялось?
– удивился Лёха.
– Нешто им Судный день собрались устроить?

– А ты как думал, Ляксей! Устроят! Только никакой хрен с ёлки не приидет во славе своей со святыми ангелами на выездную сессию ваши гнилые рамсы разруливать. Просрали вы, завистники сластолюбивые, и Никео-Царьградский символ, и Апостольский чин, и четьи-минетьи! Всё просрали!

– А Иезекиил...
– начал было Толян.

– Иезекиила тоже просрали со всем ветхим заветом! Каких от вас в жопу овец отделять, когда кругом одни козлищи! Вот дождётесь, и посадят вас всем скопом в Леблядиное озеро, и плоть дадут не человеческую, а подлой твари холоднокровной. И там все будете сидеть и думать сами об себя, покуда не поумнеете. Страшный суд вам подавай... Хуй вам растопыренный на сосновой шишке! Даже гнев божий, и тот заслужить надо!

– Хочешь сказать, мы даже и на такую малость не наработали?
– хмуро осведомился Лёха.