Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
Шрифт:
Волк придет поздно, около полуночи. И будет стоять в дверях зала ожидания, неподвижным голодным взглядом следя за людьми, разместившимися на скамьях.
У самой двери, под тускло горящей лампочкой в сетке из зеленой проволоки, будет спать военный, завернувшись в шинель, вытянувшись во всю длину скамьи.
«Один прыжок, и я перегрызу ему горло», — прорычит волк, пятясь назад, за пятно света справа от двери.
Чуть дальше, возле остывшей чугунной печки, бородатый липованин развяжет
Рядом с ним, прислонившись к облупленной стене, будет спать молодая женщина, опустив голову на чемодан, стоящий на коленях.
Обняв ее, будет спать ребенок, уткнувшись лицом в коричневое пальто женщины.
«Я мог бы прыгнуть на ребенка, — проворчит волк, — и утащить его куда-нибудь к штабелям дров позади вокзала. Кто помешает мне?»
Сидящие внутри вздрогнут испуганно, и каждый еще удобнее свернется в своем уголке.
Старуха в глубине зала ожидания, которая все время посматривала в сторону женщины с ребенком, перекрестится, бормоча: «Прогони его, господи!»
Липованин услышит ее и улыбнется: «Не бойся, бабушка, внутрь он не войдет; ему, видно, холодно и голодно, но войти он не войдет, будь уверена».
Он тоже посмотрит на дверь и прибавит с грустью: «Вот только эти, вокзальные, могли бы сделать более человеческую дверь. С такими щелями все равно что на улице!»
Военный не проснется. Волчий вой не потревожит ни его, ни его сны, и лишь потом, когда рычанье голодного зверя проникнет в начало его нового сна, он застонет и резко повернется. Одна нога свесится со скамьи. Новый башмак остро запахнет мокрой кожей.
«Я мог бы ухватить его за ногу. До улицы не больше десяти шагов, и никто меня не остановит».
«Он уйдет, не бойся, — скажет липованин как бы про себя. — Таков уж волчий нрав: воет, как одинокая душа».
Кто-то лежащий на полу в самом темном углу зала ожидания затянет песню.
Липованин с любопытством посмотрит в ту сторону. Старуха тоже повернет голову в сторону лежащего на полу. «Да, брат, хорошо тебе живется, если тебе вздумалось петь, когда на улице мороз, да еще и волк у дверей».
«Что поделаешь, — скажет липованин, — пусть лучше поет, чем лязгает зубами».
Военный повернется лицом вниз. Нога у него теперь почти касается пола.
«Сколько уже спит этот парень», — пробормочет себе под нос липованин.
«Кто знает, куда он едет в такое время? Может, домой?» — ответит старуха, снова осенив себя крестом.
Волчий вой будет все дальше, дальше. Слабый, беспомощный, как повизгивание побитой и изгнанной людьми собаки.
«Верно, ушел, — скажет тот, который до сих пор пел. — Видно, понял, что есть здесь нечего».
Никто ему
Липованин закурит сигарету, несколько раз затянется, погасит ее и, подняв воротник стеганки, тоже уснет.
Только старуха не сможет спать. Ей нужно выйти наружу, но повизгивание волка еще слабо слышно где-то около вокзала.
Потом вдруг наступит тишина. Старуха будет вслушиваться некоторое время в тишину, потом тяжело встанет, опираясь на руки, отойдет в темный угол, поднимет подол юбки и, чуть разведя ноги, выпустит мочу, которая не давала ей покоя. Пронзительный запах распространится вокруг.
Какой-то человек будет следить за ней из своего угла и сплюнет: «Тьфу, мерзость».
Старуха тихонько вернется на свое место, сядет, скрестив руки на животе, глядя куда-то в пустоту. Одним прыжком человек очутится около нее и зажмет ей ладонью рот. «Ничего… не бойся… я… ничего».
«Отпусти ее, скотина», — угрожающе пробормочет во сне липованин, и человек испуганно вскочит и станет пробираться на свое место, а старуха тихонько заплачет.
Волчий вой еще долго будет доноситься снаружи, тоскливый, беспомощный, смешиваясь с приглушенным скрежетом льда на Дунае.
Когда я проснусь на рассвете, в зале ожидания все еще будут спать. Ноги у меня затекут, обмороженный палец будет гореть еще сильнее, и мне придет в голову, что неплохо было бы размяться.
Разбуженный топотом моих башмаков, липованин откроет глаза, посмотрит на меня и закурит сигарету. Я подойду к нему и попрошу прикурить.
— Не знаешь, который теперь час? — спросит он у меня.
— Почти шесть, — отвечу я, жадно затягиваясь чуть отсыревшей сигаретой.
— Далеко едешь?
— В сторону Л.
— Отпуск?
— Отпуск.
— В такую погоду хуже нет ехать.
— Так вышло.
Он долго еще будет разглядывать меня чуть заспанными глазами.
— Знаешь, сегодня ночью здесь был волк.
Я ничего не отвечу. Это известие совсем не тронет меня.
— Он, видно, был голодный, всю ночь выл около вокзала.
Я подойду к печке, чтобы отогреть онемевшие пальцы. Она окажется холодной.
— А эти там… — снова заговорит липованин, указывая на старуху, спящую на скамье в глубине зала ожидания, и мужчины в грязном тулупе, растянувшегося чуть подальше на полу.
— Этот возвращается из тюрьмы. Она недалеко от нашей деревни… два с половиной года отсидел.
Меня не тронут слова липованина. И он это почувствует, но уж очень ему будет хотеться поговорить.
— Выпей глоток. Это хорошо утром, натощак.
Он протянет мне бутылку с зеленоватой жидкостью, и я хлебну из нее. Проглочу, и меня словно что-то прожжет.
— Что это за чертовщина?
— Спирт. Очищенный спирт. Хорошая вещь, согревает.
Необычное тепло разольется по моему телу. У меня заболит голова. И мне захочется выйти на улицу, на воздух.