С ними по-хорошему нельзя

Кено Раймон

Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не уперся спиной в стену.

– Вас победят, - возразила Герти.
– Вас раздавят. Вас... вас...

Кэллинен поднял и вскинул винтовку. Конец дула заблестел в темноте.

– Что вы делаете?
– спросила Герти.

Он не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но у него ничего не вышло; блестящее дуло неуверенно дрожало.

– Вы сейчас меня убьете, - сказала Герти.
– Но это решение вы приняли в одиночку.

– Да, - прошептал Кэллинен.

Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормик оставил в живых эту сумасшедшую, но он, Кэллинен, не имел права

ее пристрелить. Он поставил винтовку в угол. Поболтал свободными руками. Герти приближалась к нему, вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, поскольку ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Кэллинена был расстегнут, а жилетку он не носил. Герти принялась тискать ему бока, постепенно спускаясь к талии. Руки Кэллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала расстегивать рубашку. Ее ладони скользили по влажной коже ирландца, под ее пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо, пахнущее порохом, потом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть. Он чихнул.

– Ну и дурачина же ты, совсем как король Англии, - прошептала Герти.

Кэллинен думал то же самое, так как, с одной стороны, он был невысокого мнения о британском монархе, а с другой - считал чудовищной провинностью и явной глупостью держать в своих объятиях англичанку - причину всех несчастий его нации и этого чертова мятежа-восстания. Без нее все было бы так просто в этом маленьком почтовом отделении. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали бы прямиком к славе и к пиву "Гиннес" или же в противном случае к героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, эта дуреха, эта дурища, эта бестолочь, эта паразитка, эта мымра заперлась в уборной в самый важный и трагический момент, и попала к ним в руки - по-другому и не скажешь, - и оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и, может, даже спекулятрисной.

Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и плотеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой, плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанной Маккормиком, он не переставал.

Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй, девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова как у женщин, так и у мужчин. Однако она была не совсем в этом уверена; будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала подобное исключительно приятное занятие делом сугубо женским. Допуская наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем довольно неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.

Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Кэллинена так же приятно, как и щекотать свой собственный. Сам же Кэллинен, будучи холостяком, не очень хорошо разбирался в прелестях, предваряющих окончательный акт; ему доводилось иметь дело лишь с толстухами да стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких, еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить, вопрошал он себя, находясь на волоске

от. Он почувствовал угрызение совести, подумав о предпоследнем препятствии социальном статусе его Ифигении, затем о последнем - ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может оказаться только предположительной, он отбросил все сомнения и отдался безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной почтовички.

XXXI

– Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы! Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!

Отдав последние приказания, Картрайт спустился в кают-компанию, где Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали виски. Сурово осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан предпочел бы тем не менее безоговорочно сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной частью Британской империи.

– Hello!
– выдал Картрайт.

– Hello!
– выдал Маунткэттен.

Картрайт налил себе очень много виски. Добавил очень мало содовой. Посмотрел на свет через прозрачное стекло, проследил мутным взглядом за пузырьками углекислого газа, которые...

Усомнившись в химической природе этих пузырьков, он обратился к Маунткэттену:

– Углекислый газ?

И указал взглядом на воздушные шарики, поднимающиеся со дна стакана на поверхность жидкости.

– Yes, - ответил Маунткэттен, который пришел в Navy Royale из Оксфордского колледжа.

После получасового молчания Маунткэттен возобновил разговор:

– Это не работа.

Три четверти часа спустя Картрайт спросил:

– Что именно?

Поразмыслив какое-то время, Маунткэттен добавил:

– Негодяи они, разумеется, эти ирландские республиканцы! И все же я бы лучше бомбил фрицев!

Маунткэттен имел определенную склонность к болтовне, но тем не менее умел себя сдерживать; на этом он прервал свои рассуждения и дисциплинированно, то есть не проявляя эмоций, закурил трубку.

Картрайт, опорожнив емкость, принялся думать о своей милой невесте Герти Гердл, барышне из почтового отделения, набережная Эден, город Дублин.

XXXII

Кэллинен тоже принялся думать о своей невесте. На какое-то мгновение ему даже померещилось, всего в нескольких сантиметрах от его искрящихся глаз, худенькое личико Мод, официантки из Шелбурна. Если все будет хорошо, то есть независимая национальная Республика будет установлена в Дублине, он женится осенью. На настоящей ирландке, славной и пригожей малышке Мод.

Но все эти мысли не мешали Кэллинену совершать ужасное преступление. Впрочем, они приходили слишком поздно, эти мысли - идеал суженой верности. Слишком поздно. Слишком поздно. Британская девственница, распластанная на столе - болтающиеся ноги и задранные юбки, - охныкивала свою утраченную непорочность, чему Кэллинен искренне удивлялся, поскольку находил, что, в общем-то, сама напросилась. А может быть, она хныкала потому, что ей было больно; однако он старался делать это как можно безболезненнее. Сделав свое нехорошее дело, он замер на несколько секунд. Его руки продолжали исследовать тело девушки; ему показалось странным то, что под платьем почти ничего не было, а некоторые детали его даже поразили. Например, она не носила ни панталон, ни нижнего белья, ни кружев с ирландскими стежками. Единственная благовоспитанная девушка в Дублине, которая до такой степени презирала многоярусное дезабилье и прочие осложнения. Может быть, подумал Кэллинен, это какая-нибудь новая мода, занесенная из Парижа или Лондона.