Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
И это была чистая правда. Потому что, возвращаясь в своей номер на восемнадцатом этаже «Винтертур-армз» после фантастически успешного дня, когда им удалось отхватить очередной солидный ломоть прежней империи (мало-помалу, постепенно, они восстанавливали первоначальные владения Жан-Пьера, только, конечно, теперь это были не дикие леса, но фермы и сады, лесопилки и фабрики, и деревни, целые деревни и даже части городов) и Лея могла по возвращении в замок с триумфом заявить, что они уже ближе чем на полпути к заветной цели; так вот, возвращаясь в свой номер страшно уставшая, но все же торжествуя, упиваясь своим заслуженным успехом и чувствуя, с какой уверенностью и силой бьется ее сердце, Лея вдруг поймала свое отражение в зеркале
В этом широком, парадном, безвкусном зеркале она видела женщину не первой молодости, с неприятным, землистым цветом лица и резкими, даже стервозными вертикальными складками по обеим сторонам накрашенного рта. Вероятно, когда-то она была хороша собой, но теперь глаза ее погасли, а волосы, впрочем, с модной профессиональной укладкой, были тусклыми, безжизненными, им не хватало объема. В ушах у нее покачивались длинные серьги с натуральным жемчугом, на фоне которых кожа ее выглядела почти желтушной, а меховой воротник жакета казался искусственным. Вот мерзкое зеркало, какой досадный промах в глазах далеко не скупых постояльцев «Винтертур-армз»! Лея больше никогда не смотрелась в него, лишь машинально поправляла сзади прическу. Освещение в лифте было не из лучших, а качество зеркала так и вовсе плачевное…
Нет, она могла доверять только старинному зеркалу в своей комнате.
Когда-то давным-давно
Когда-то давным-давно, рассказывали детям, всего около мили отсюда линчевали семнадцатилетнего юношу-индейца — его повесили на огромном дубе у дороги вдоль озера. Который с тех пор называли Дубом Висельников. Но это было давно — дерево срубили много лет назад.
— А почему его повесили? — спрашивали дети.
— Кто-то решил, что он устроил поджог. Загорелся сеновал, и люди подумали, что это дело рук индейцев. — А он правда поджег?
— Ваш двоюродный дед Луис полагал, что, может, и нет.
— Тогда что же случилось? И что сталось с индейцами?
— Юношу убили, потом какое-то время его тело волочили по деревне, и в конце концов все очутились в таверне у реки. Наверное, убитого закопали. А что до остальных индейцев — они убежали, как обычно. Впрочем, вскоре они вернулись обратно.
— Неужели они не боялись?
— Ну… Они вернулись.
Фредерика читала вслух своему брату при свете лампы, перебивая чтение возгласами возмущения и отчаяния, — о, мужчины — настоящие звери, все человечество погрязло во грехе, и только слово Божье способно спасти его, — в моросящий январский день она читала памфлет Франклина «Повествование о недавней резне в округе Ланкастер, учиненной неизвестными над группой индейцев, “друзей” этой провинции, и некоторые наблюдения по этому поводу», а Рафаэль тихо-тихо сидел за столом, положив пальцы на столешницу.
…Это были остатки индейского племени Шести Наций, обосновавшегося в Конестоге, по каковой причине их прозвали «индейцами Конестога». Когда пришли первые англичане, племя отправило посланников поприветствовать их дарами из оленины, кукурузы и шкур; и все племя вступило с первым землевладельцем в Договор, который должен был иметь силу, «покуда будет светить солнце и покуда в реках будут течь воды».
С тех пор договор был не раз подвергнут изменениям, и «цепь дружбы», как они выражаются, время от времени «начищали». С нашей стороны он никогда не нарушался, до этих событий…
Давно было подмечено, что численность индейцев близ белых поселений не растет, но неуклонно сокращается. Это племя соответственно тоже сокращалось, пока в их деревне-при-усадьбе не осталось всего двадцать человек, как-то: семеро мужчин, пять женщин и восемь детей, мальчиков и девочек…
Это крохотное сообщество продолжало придерживаться традиции, которая установилась в то время, когда они были многочисленны: слать дары каждому новому губернатору, каждому потомку первого землевладельца и приветствовать его на этой земле… Соответственно они направили такие дары и нынешнему губернатору, по его прибытии; но они едва ли были доставлены, когда произошло
В среду, 14 декабря 1763 года, 57 мужчин из нескольких пограничных городков, объявивших о необходимости уничтожить эту деревню — все на хороших лошадях, вооруженные кремневыми ружьями, крючьями и тесаками, — совершив ночной переход, приблизились к усадьбе Конестога. Там они окружили несколько индейских вигвамов и, как только рассвело, ворвались во все сразу. Внутри оказалось лишь трое мужчин, две женщины и один подросток, остальные индейцы находились у белых «соседей» — кто-то продавал корзины, метлы и горшки ручной работы, кто-то по другой причине. И эти несчастные беззащитные создания были забиты, заколоты, зарублены насмерть! Их добрый вождь был разрублен на куски в собственной постели, всех несчастных скальпировали и надругались над их телами. Затем вигвамы подожгли, они сгорели почти дотла. Затем банда, довольная своей удалью и храбростью, но разъяренная тем, что другие индейцы избежали смерти, разделились на мелкие группы… Негодяи снова собрались вместе и, прознав, что оставшиеся 14 человек укрылись в здании тюрьмы Ланкастера, внезапно вошли в город 27 декабря. Пятьдесят человек, отлично вооруженных, спешились, направились прямо к тюрьме, взломали ворота и проникли внутрь с перекошенными от злобы лицами. Когда несчастные поняли, что им неоткуда ждать помощи и некуда бежать, то, не имея никакого оружия для защиты, они разделились на семьи, и дети прижались к своим родителям; все они упали на колени, крича о своей невиновности, провозглашая свою любовь к англичанам и заверяя, что никогда, за всю свою жизнь, не нанесли им никакого ущерба; в этой позе их и настигли удары тесаков… Мужчины, женщины, маленькие дети — все были хладнокровно, бесчеловечно умерщвлены…
Бедная женщина замолчала, вся во власти переживаний. Спустя какое-то время она дрожащим голосом попросила Рафаэля помолиться вместе с ней — она хотела, чтобы они вместе преклонили колени в его кабинете и стали молить Господа простить им грехи их. Вся белая раса, прошептала она, по колено в крови.
Рафаэль снял пенсне, вздохнул и положил его на стол, но на колени опускаться не стал. Он даже не встал со стула. И сказал, не дожидаясь, пока Фредерика повторит свою просьбу: «Те индейцы давно уже мертвы».
Жена Луиса Джермейн, теперь зрелая женщина тридцати четырех лет с красивым полным и румяным лицом, с волосами, которые ужасно пушились во влажную погоду, читала вслух, немного запинаясь (она так и не научилась читать как следует), газеты и журналы, которые попадали в дом в основном благодаря ее свекру, без устали разъезжавшему по округе; и она всегда сначала сама прочитывала немногословные письма Харлана к Луису, опасаясь, что в них могут содержаться пассажи, которые не должны достигнуть детских ушей, в первую очередь пятнадцатилетней Арлетт… К примеру, о том, что на территории Колорадо солдаты Соединенных Штатов под предводительством полковника Дж. М. Чивингтона напали на поселение дружественных индейцев под стенами форта Лион и умертвили шестьсот человек за один день (в основном это были женщины и дети), надругавшись над ними и скальпировав; некоторые спада — ты вырезал и у женщин и девочек гениталии и прикре пили их к седельным лукам или к шляпам, да так и ездили с ними в строю…
— Только вообрази, если бы это прочла Арлетт! — говорила Джермейн мужу. Ее полные, румяные щеки наливались свекольным цветом, а маленький рот превращался в дрожащую запятую отвращения. — Да об этом даже вслух говорить нельзя! Это так… гадко, — прошептала она.
Стоял чудесный октябрь, когда флотилия из пароходов и более мелких судов появились со стороны запада, направляясь на открытие Великого канала, который вытянулся уже на четыреста миль и строительство которого заняло восемь лет; в этот день по обоим берегам толпы зевак стояли в восторженном ожидании, и палили пушки, и взлетали в небо шутихи. В деревнях и городах колокола в церквях звонили, как оглашенные, словно в великий праздник.