Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Во главе эскадры шел пароход «Канцлер Ливингстон», и какой это был красавец: украшенный красными, белыми и синими вымпелами, везущий самых почетных пассажиров. Еще один красавец пароход носил имя «Вашингтон» и вез на борту офицеров армии и флота, а также высших чиновников и прочих гостей. А за ними шли еще как минимум двадцать девять яхт, шхун, барков, парусников и простых лодок, — и всем, по мере движения процессии, салютовали пушки. Корабль с гордым именем «Молодой лев Запада» выглядел очень нарядно, весь во флажках и лентах, а на борту он вез, ко всеобщему восторгу, двух орлов, четырех енотов, олененка, лисицу и двух живых волков. А «Вождь сенеков», баржа, которую тащили идя по берегу четыре могучих белых лошади, везла двух оленят, двух живых орлов, бурого медведя, молодого лося и пару молодых индейцев-сенеков в традиционных костюмах их темноликого народа.
Когда-то, давным-давно, рассказывали детям, жила-была одна семейка, Варрелы.
— Но откуда они взялись в таком несметном количестве?
— Говорили, что они плодятся, словно кролики или тля.
Видно,
Даже самогон у них, жаловались клиенты, был словно помои. Хорошо, если не чистая отрава.
В линчевании юноши-индейца участвовали Рубен, Уоллес и Майрон Варрелы; им было соответственно сорок четыре, тридцать один и двадцать два года. В поселении Лейк-Нуар обитали и другие Варрелы — по некоторым оценкам, всего человек двадцать пять.
Откуда они взялись в таком количестве, всего в одном-двух поколениях? У мужчин были тяжелые, приплюснутые лица, нестриженые волосы и бороды и глаза цвета ледяного тумана с болот… Они совершали два типа преступлений: или тайные, часто под покровом ночи, или — дерзкие, словно имели на это право, на глазах у всех, часто с помощью подельников. Конечно, порой кое-кто из Варрелов погибал в этих стычках, и немало из них пострадали в драках, превратившись в калек: Луис Бельфлёр как-то стал свидетелем пьяной потасовки в Форт-Ханне, после которой Генри Варрел — отец молодого Майрона — остался с переломом позвоночника. Несколько членов семейства и вовсе отбывали срок в тюрьме Похатасси; но чаще всего они сбегали живы-здоровы, а свидетелей побега не находилось. Одна девица Варрел вышла замуж за кого-то из родственников мирового судьи Бушкилз-Ферри, так что Уоллес Варрел, несмотря на шлейф из бесчисленных арестов за драки, поджоги, мелкое воровство, оставался помощником шерифа… Рубен, который посмел ударить лошадь Луиса и в пьяном угаре кричал, чтобы тот убирался вон, работал на строительстве Великого канала и, как поговаривали, слегка тронулся умом вследствие инсульта, который приключился с ним как-то в августе, когда нещадно палило солнце. Он и его гражданская жена были арестованы по обвинению в ненадлежащем уходе за десятимесячным ребенком, который умер от недоедания, но дело так и не возбудили… Так что во время линчевания Рубен должен был бы сидеть в тюрьме.
Но откуда они взялись, в таком несметном количестве? Плодясь, как кролики, как тля? Судя по всему, все они вышли из чрева одной женщины, жившей при поселке на лесозаготовках и беззастенчиво называвшей себя «стряпухой». Она жила в разных бараках, с разными мужчинами. Переходила из лагеря в лагерь, из Пэ-де-Сабль в Контракёр, из Маунт-Киттери ближе к бескрайним сосновым лесам к востоку от Маунт-Чаттарой — в зависимости от времени года; она перемещалась во главе группы из двух-трех скво, нескольких белых женщин и одной девочки-идиотки, бесформенно жирной, которая сосала большой палец и большую часть времени хныкала, прерываясь, только если ела или была с мужчиной. Откуда именно явилась эта вереница шлюх с букетом болезней: привела ли их в горные поселки лесорубов сама Варрел (которая обращалась с ними сурово, но без жестокости) или они встретились там случайно и решил и сколотить «команду» из соображений безопасности, — не знал никто. Как-то раз самая молодая и красивая скво, напившись кукурузным виски до потери сознания, попыталась заколоть ножом бригадира лагеря Пэ-де-Сабль и довела бы дело до конца, если бы его дружки не оттащили ее; но, как правило, Варрел держала своих девочек в узде. Она была высокой, с расплывшимся телом, с покладистым характером, лицо у нее было некрасивое, но приятное, а нос, похоже, был когда-то сломан. Ей было немного за тридцать, ее слоновьи ноги были сплошь покрыты сетью варикозных вен, но болтали, что когда-то она была Невероятно хороша собой… по крайней мере, в глазах мужчин этого края, которые месяцами не видели женщин. Она ругалась, как мужчина, была остра на язык, откровенна, любила пошутить и никогда не плакала. И никогда ни о чем не жалела.
У нее родился сын, Рубен. Потом еще один. И еще, и еще, с промежутками в несколько лет. Она покинула лагерь лесорубов и стала жить с мужчиной; потом снова бродила из города в город, живя у своих детей, если те соглашались приютить ее. В конце концов, по слухам, она спилась и умерла — а ведь была еще далеко не старухой, ей было примерно под шестьдесят. Но в этой части света у женщины век короткий. (Джермейн, жена Луиса, вспоминала, что однажды видела, как эта старая Варрел — омерзительное существо — мочилась прямо на улице в Бушкилз-Ферри. Ужасное зрелище! Какой стыд, у всех на глазах! Джермейн тогда ухватила свою дочь Арлетт за руку и велела ускорить шаг и не оглядываться, но, конечно, своенравная девчонка оглянулась и даже захихикала, мол, вот гадость-то.)
Всем было известно, задолго до того линчевания, что у Варрелов зуб на Жан-Пьера — они считали, что он надул их при покупке какого-то земельного участка. (Жан-Пьер купил его у них. За наличные. Конечно, это была не огромная сумма,
Шарль Ксавье был невысок для своего возраста, и считалось, что он немного отстает в развитии (он был сиротой — его, новорожденного, нашли, завернутого в какие-то тряпки, на одной из улочек Форт-Ханны морозным мартовским утром); однако его некрупные, но крепкие плечи и руки были отлично развиты, и он мог работать в поле или саду часами напролет, ни на что ни жалуясь. Его ценили как хорошего работника, но не особенно любили — даже жены фермеров, по привычке жалевшие его (как никак, сирота, да еще христианин), потому что из-за его слишком узкого подбородка, черных нависающих бровей и угрюмой молчаливости создавалось впечатление — возможно, ошибочное, — что он враждебно настроен даже к дружелюбным белым.
В день открытия Великого канала (который на протяжении нескольких миль пролегал параллельно широкой, бурной Нотоге), когда в деревнях и городах вовсю звонили колокола, в небо запускали фейерверки и шутихи, а со стен старых фортов стреляли пушки, вдруг загорелась — очевидно, неслучайно — башня с кукурузным силосом, принадлежавшая фермеру по имени Икинс, который жил у заброшенной Военной дороги; а поскольку все пожарные-добровольцы отправились на празднование по поводу открытия канала и находились далеко, то огонь разбушевался в полную силу, амбар по соседству тоже занялся и сгорел дотла. Во всем обвинили индейцев, потому что у Икинса был конфликт с молотильщиками, все из индейцев, которых он недавно нанял, но был вынужден уволить (они начали работать как следует, но вскоре утратили и энергию и прилежание); но индейцы, именно эти индейцы, исчезли.
Потом, совсем в другом месте, ближе к озеру, загорелся сеновал, принадлежавший зятю бывшего работорговца Рейбина, и снова обвинили индейцев. Шарль Ксавье, который в это время бежал по грязной центральной улице деревни, хотя и принадлежал, или считалось, что принадлежал, к племени, считавшемуся «союзным» (несмотря на свою малочисленность, в последней войне онондоганы сражались на стороне местных войск против британцев), был немедленно схвачен группой мужчин и приведен в «Белую антилопу», где его стали допрашивать о пожаре, произошедшем два часа назад. Чем сильнее мальчика накрывал страх, тем больше возбуждались и выходили из себя его дознаватели; чем горячее он клялся, что не только не виновен в поджоге — но что вообще не знал о пожаре (который, как все признавали, не нанес особого ущерба), тем больше ярились пьяные белые мужчины. Были это старый Рейбин, Уоллес, Майрон и еще несколько человек, к которым присоединился и Рубен, уже в сильном подпитии, и двое или трое его дружков; еще несколько человек подтянулись с улицы, потом прибежали те, кто прослышал об «аресте» Ксавье; а уже перед тем, как юношу потащили, чтобы вздернуть, явился даже мировой судья — моложавый мужчина с тиком под левым глазом. Звали его Уайли и, поскольку много лет назад он приехал из Бостона, его здесь считали «городским» и даже в каком-то смысле «культурным» человеком, хотя его занятия в городе и окрестностях мало чем отличались от занятий большинства мужчин-поселенцев, разве что скромностью. Он выпивал, но не в таких объемах, как прочие; играл в карты, но без особой сноровки; ухаживал за женщиной, за которой ухаживал и Уоллес Варрел, и ему пришлось пойти на попятный. Ходили слухи, что он брал взятки, но, судя по всему, решения его зависели от другого: его просто запугивали ответчики, приходившие в суд, а также их многочисленные родственники. Да, убийцу можно было отправить в Похатасси или даже повесить, но тогда те, кто его арестовал, свидетели, которые давали против него показания, да и сам судья прожили бы недолго. Так что, если, по мнению Луиса Бельфлёра, Уайли и был трусом, то трусость его имела под собой основания…
«Трудная тогда была жизнь», говорили детям.
«Но до чего интересная, правда же?» — обычно спрашивали мальчики. (Ведь они заранее знали, что будет дальше: линчевание и сожжение трупа Шарля Ксавье; восстание рассерженных поселенцев против их двоюродного деда Луиса; «несчастье» в старом срубе в Бушкилз-Ферри; прибытие в город — на прекрасной, гордой кобыле мексиканской породы — брата Луиса, Харлана, который уехал на запад почти двадцать лет назад и пропал там.) «Но интересная, правда же?» — с мольбой спрашивали они.