Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Вёрнон, который любил ее, был мертв; и она, молодая женщина, которую он любил с такой застенчивой страстью, тоже умерла.
Мысли о Вёрноне заставили ее вспомнить о дочери, Кристабель, которой она тоже лишилась; а теперь лишилась и Бромвела (впрочем, неделю назад они получили почтовую открытку с изображением рожкового дерева и цветущего кактуса, адресованную просто — «Бельфлёрам» с инициалами Бромвела и загадочной припиской: мол, он надеется, что не причинил им особого беспокойства, но его побег был необходимостью, и теперь в его жизни все просто замечательно); ну и конечно, Гидеон, Гидеон, который покинул ее постель после рождения Джермейн, Гидеон, который не сумел любить ее в полную силу. Ей хотелось расплакаться, у нее даже исказилось лицо, и рот приоткрылся в беззвучном стоне; но слезы не шли. Я не плакала уже много лет, подумала Лея.
Гидеон, который так неуклюже танцевал с ней под ту песенку, как же там было: Игольное ушко, игольное ушко… — и неотрывно смотрел на нее, словно язык проглотив от чувств,
С ней приходил поговорить о Гидеоне Хайрам. Но веки у Леи так налились тяжестью, что она безмерно хотела лишь одного — уснуть… Какая разница, прошептала она, ссохшимися, потрескавшимися губами, какая разница, ну и пусть выставляет себя на посмешище, ведя переговоры с ними, пусть даст им все, о чем они просят, и мы разоримся, и все будут потешаться над нами, да какая разница, говорила она, еле слышно, так что Хайрам едва разбирал слова.
— Лея!
— Лея, ты из-за стачки так расстроена? — спросил он.
— Я не расстроена.
— Волнуешься, что будет с урожаем? Боишься, что они подожгут амбары?
— Ты говоришь слишком громко.
— Ты боишься, что из-за них взбунтуют другие?
— Оставь меня, голова просто раскалывается, а ты так шумишь… — отвечала она.
И Хайрам ушел; а Лея все-таки заставила себя выползти из постели, оделась, не глядя в зеркало, и даже спустилась вниз; она съела то, что кто-то ей подал; даже позволила им наброситься на нее с новостями о требованиях работников: повышение жалованья, улучшение условий проживания, более качественная еда, официальные договоры, юристы для обеих сторон, но самое важное — повышение жалованья, и значительное повышение; а она сидела, изо всех сил стараясь удержать голову вертикально; но это удавалось ей с трудом, голова была словно хрустальный сосуд, что едва держится на плечах и вот-вот сорвется вниз, как вода стремится убежать в водоворот, вращаясь тем быстрее, чем яростнее ее засасывает сток.
Итак, она все-таки спустилась вниз. Значит, она способна на это, если захочет. Они удовлетворены? Она ответила на все их нетерпеливые вопросы? Лея еле сдерживала зевоту, ей хотелось смахнуть их всех, словно мух, и сказать, что все когда-нибудь кончается; жизнь кончается — и ни к чему упорствовать в разгадывании этой шарады.
Потом, ступая неуверенно, словно старуха, она поднялась к себе.
Она не плакала и не будет.
Лея гордилась своей душевной стойкостью; в сущности, она ощущала лишь безразличие. Чистота, целомудрие — вот что было в этом высокомерном безразличии… Пусть Хайрам и остальные думают, что она впала в такое угнетенное состояние из-за стачки, но на самом деле — и они должны были это заметить — Лея начала испытывать приступы меланхолии задолго до этого. Она словно погружалась в трясину на три фута, а поднималась на два; проваливалась на одиннадцать, поднималась на восемь; затем ушла на тридцать — и уже не выбралась. Лежа в шезлонге с влажной тряпицей на веках, слишком изнуренная, чтобы криком прогнать Джермейн, или Паслёна, или кто там вертел дверную ручку, просясь внутрь; она словно дрейфовала, лишенная тела, у самого дна бескрайнего темного водоема. Она была утонувшим Вёрноном; она была Вайолет; и Иеремией, которого унес ужасный потоп. То, что осталось от самой Леи, ни с чем не могло бороться.
А в то лето было с чем бороться. Во-первых — по неизвестной причине, никто так и не понял, в чем дело, — замок буквально наводнили дети… Все они были Бельфлёрами — племянницы и племянники, дальняя родня; кузины и кузены, седьмая вода на киселе; совершенно незнакомые люди — но с фамилией Бельфлёр, которые приехали сюда, к озеру, на все лето, очевидно, по приглашению Леи (или Корнелии, Эвелин, Юэна или Хайрама). «Если не выберетесь сами, отправляйте к нам детей… Они просто влюбятся в озеро, лес и горы…» Так и получилось, что в какой-то момент в замке обитало девять детей, потом двенадцать, а потом вдруг пятнадцать. Конечно, слуги слезно жаловались. Эдна плакала, потому что дети изводили ее, а кухарки — потому что те превратили кухню в бедлам; садовники были вне себя, конюх жаловался, что с пони Джермейн обращаются недозволительно, Паслёну приходилось сносить (хотя, конечно, он ничего не рассказывал) постоянные издевки и смешки; а бабушка Корнелия обнаружила, что некоторые из «гостей» подозрительно смуглы, а их темные глаза горят лукавым блеском — да помилуйте, какие это Бельфлёры, что за кровь течет в их жилах!.. А однажды июльским днем, когда Лея чувствовала себя относительно хорошо и бесцельно бродила по саду, она натолкнулась на парочку подростков: те елозили друг на друге под низко нависающими еловыми лапами, и, к своему ужасу, она поняла, что один из них — ее племянник Луис, сын Эвелин, а с ним — девчонка, совершенно ей не знакомая, маленькая шлюшка с заостренным личиком, темно-синими глазами и характерным бельфлеровским носом; оба были полураздеты. «Да что это вы такое затеяли! Еще дети, а туда же! А ну пошли прочь отсюда — прочь!» — закричала Лея и захлопала в ладоши, словно прогоняла кошек, решивших поточить когти об антикварный диван.
Но и взрослые были не лучше. Нет, они были куда хуже. Четвертого июля Юэн, заявив, что хочет устроить вечеринку в честь процветания шахт Маунт-Киттери, велел распахнуть ворота замка для гостей — и в поместье хлынули толпы людей, приглашенных и незваных, и разбрелись повсюду, и стали пожирать и пить всё, до чего могли дотянуться. (Ветчину, ростбиф, омаров, икру, самые разные салаты,
На вечеринках присутствовали и некоторые подростки, безо всякого присмотра. Однажды между Дэбни Рашем, семнадцатилетним родственником из… где же они жили? — где-то на Среднем Западе, и каким-то мужчиной, вроде бы букмекером-выскочкой из Порт-Орискани, случилась потасовка, по слухам, из-за благосклонности некой манекенщицы из Фоллз; на лицо мальчику пришлось наложить тридцать два шва, но он все равно отказывался уезжать домой. Некоторые вечеринки тянулись с вечера пятницы, продолжались всю субботу и завершались только на закате воскресенья — но кто мог сказать хоть слово против? Гидеона не было, или ему было все равно, а может, он и сам принимал во всем этом участие; насколько знала Лея, он никогда не шел против брата. Ноэль и Корнелия просто закрывали на это глаза, как и Хайрам, вяло возражая, мол, Юэн просто считает, что должен отблагодарить тех, кто помог ему получить должность. Теперь у него так много друзей… Он всегда был таким общительным мальчиком… Любопытно, что однажды гости Юэна попросили разрешения познакомиться с Жан-Пьером II, о котором были наслышаны, — и старик согласился и пришел туда, к озеру, собственной персоной, улыбаясь своей немного растерянной, испуганной улыбкой; его мертвенно-бледная кожа словно светилась в сумерках, а глаза бегали по сторонам. Он даже нарядился по случаю в свой старый фрак, висящий на нем, как на вешалке. О, так это он?.. Тот самый?.. — шептали гости Юэна, почтительно пятясь назад.
Лея негодовала, но она… устала. Она злилась — точнее, злилась бы еще больше, не будь она так изнурена; и так проходила неделя за неделей. Челюсти пожирают, и челюсти пожираются... Сквозь тягостный, неверный сон она слышала в отдалении звуки кларнетов и ударных, время от времени — чей-нибудь визг и лениво думала, кто же они, все эти гости Юэна, охваченные таким весельем, таким экстазом? Ее утомляла сама мысль о них.
Вёрнон.
И Кристабель.
И Бромвел.
И Гидеон.
И ребеночек Гарнет. Бедное дитя. Лея только отвернулась на мгновение — и, хлопая крыльями, прилетела эта гигантская птица; на каменной плитке остались пятна крови размером с монету…
А за много лет до этого — ее собственный отец. Убитый словно шут, в сочельник. Она слышала рассказ об этом так часто, что у нее возникло ощущение, будто она была чуть ли не свидетелем его гибели. Там, на Сахарной голове. Но какое же дерево?..
Николас Фёр. Он и Лея — на вершине Сахарной головы, глядят вниз, на низкорослые елки. «Эльфов лес», так его называли. Они обнимали друг друга. И целовались. Очень долго. Ее руки упираются ему в грудь и отталкивают, она вся дрожит. Она помнит вкус его губ: влага, любовь, жизнь. Ведь ее возлюбленным мог стать он, а не Гидеон. Но нет, не она его любила, в итоге; они даже не встречались там, на Сахарной голове. Наверное, это была другая девушка. Другие девушки. Женщины. Их было так много… Столько женщин… Николас, Гидеон, Юэн, их друзья, все их бесчисленные связи. Много месяцев назад, а может, лишь несколько недель назад она получила письмо от одной женщины из Инвемира — та утверждала, что ее девятнадцатилетняя дочь сделала аборт и чуть не умерла, едва не истекла кровью, прямо в своей комнате, наверху, и, конечно, все из-за Гидеона, хотя девушка отказывалась в этом признаваться: она бы скорее умерла, чем выдала своего соблазнителя. Любовника, который ее не любил. Но мне-то какое дело, с удивлением думала Лея, перечитывая письмо — ошибка на ошибке, орфографические и грамматические огрехи, напыщенные, неуклюжие фразы, — и какое дело самому Гидеону, если он ее не любит? Возможно, даже не помнит.
Она нисколько не жалела, что не пошла тогда на Сахарную голову. Скорее всего, это ничего бы не изменило.
Ручка двери снова дрогнула — это была ее малышка, ее чудесная Джермейн, она хотела к мамочке. А может, ее слуга, Паслён. Пожалуйста, мисс Лея, позвольте мне помочь вам… Прошу вас, снизойдите… Она отвернулась, чтобы ничего не слышать, и через какое-то время звуки стихли. Челюсти пожирают, челюсти пожираются… Но мне-то какое дело, думала она. Ей хотелось заплакать. Но она не могла. Она хотела скорбеть. Но как это делается? И зачем? Что от этого изменится? Какой смысл? Она была слишком прагматична, слишком любила деятельность. Ее глаза сухи, а голова плывет по какому-то абстрактному морю, как же она устала…