Салат из одуванчиков
Шрифт:
— Тогда что тебя смущает?
— Так вот это и смущает. Всё стерильно. Прицепиться не к чему. Так не бывает.
— Похоже, ты тоже подвергся деформации профессией. Нам уже не нравится, когда всё хорошо.
— Если позволите, я со своей стороны тоже подкину дровишек в ваш тлеющий костерок подозрений, — вклинился Ревин.
— Ого, с чего это ты заговорил метафорами? — Карандаш в руке замер.
— Деформация профессией, знаете ли, — улыбнулся Ревин.
— Намёк поняла, давай свои дровишки.
— Из личного… — Ревин прокашлялся. —
— Можешь не уточнять. То, что в твоём личном, нет ничего мало-мальски интересного, мы и без того знаем. Верный муж, отличный семьянин, заботливый отец, по службе характеризуется положительно, — дружелюбно шлёпнул по спине друга Котов. — Скучнейший человек.
— Ты сам-то… — Ревин толкнул локтем друга.
— А у меня тёща! — отодвинул стул Котов.
— Но ты её не убил.
— Но очень хочу, — расхохотался Котов. — Слушай, Лен, может, её в этот интернат сдать? Для опытов?
— Виктор, нельзя быть таким циничным. Не смешно.
— Так у меня деформация, мне можно.
— Ну началось. — Лена стукнула карандашом по столу. — Всё, забираю свои слова про деформацию назад. Вернёмся к нашим дровишкам, а то мне твоя тёща за несколько лет нашей совместной работы уже оскомину набила. Вот как это? Ни разу её не видела, но слышать о ней не могу.
— Вот, ты меня понимаешь, Лен. Так что подумай… насчёт интерната. Я даже заплатить готов, чтоб она живой оттуда не вышла.
— Прекрати, это уже слишком. Не уподобляйся… — Лена зависла, и оперативники встревоженно переглянулись.
— Эй! — Виктор помахал ей с места. — Ты чего?
— Ребят, — очнулась Рязанцева. — Мне тут одна мысль в голову пришла. Странная. И очень страшная. Я в детстве любила Джека Лондона. И вот сейчас мне вдруг вспомнился его рассказ «Закон жизни».
— Не читал, в детстве я Фенимором Купером зачитывался.
— А я читал и плакал. — Лицо Олега Ревина было таким, что легко представлялось, как он рыдал в детстве над книжкой.
— Ну ладно, раз все здесь, кроме меня, читали, то обязуюсь прочесть в ближайшие три дня.
— Я понял, о чём ты, — Ревин кивнул головой.
— А можно меня ввести в курс дела? — занервничал Котов. — А то я чувствую себя неучем и полным дебилом.
— Не злись. В рассказе сын оставляет отца одного на верную гибель, на растерзание волкам.
— Не, ну я насчёт тёщи пошутил. Что я, зверь какой? — обиделся Котов.
— Дело не в тебе. Что, если этот дом инвалида как раз тем и занимается? Принимает от детей старых больных родителей … — Произнести окончание фразы Лена не смогла. Язык не поворачивался.
— На содержание? — подсказал Котов. — Так они и не скрывают. Только обычно такие заведения называются хосписами.
— В хосписах помогают спокойно уйти в мир иной, а здесь… — Ревин сгруппировал брови в квадратный корень. — Думаешь, помогают избавляться? Побыстрее?
— Мысль, конечно, абсурдная… — Лена отбросила карандаш. — Чушь! Давай лучше про дровишки, извини, что перебила.
—
— Ух ты! Опять старик-инвалид. Он ей кем приходился? — Котов пододвинул стул ближе к Ревину.
— В том-то и дело, что никем. Вообще. Но… Оказывается, дочь этого старика в том же году вышла замуж за иностранца и эмигрировала в Канаду. Накануне отъезда она прописала Болунову в квартиру к старику. Прописка, правда, была временной. По всей видимости, она наняла Болунову в качестве сиделки. И та согласилась — за проживание в квартире и прописку, ну и за определённую плату, наверное. Иначе на что ей жить? Но вот что интересно: через полтора года Болунова выходит за старика замуж.
— Ух ты! — Котов снова передвинул стул к вентилятору. — Чего вдруг?
— А ты сам догадайся. Теперь Глафира москвичка с квартирой в центре Москвы. А то, что муж — инвалид, то какая разница, она и так за ним ухаживает, зато теперь полная хозяйка в доме, тем более что дочь с тех пор ни разу не объявилась. Почему и как сложилась судьба дочери за границей, я не интересовался. Думаю, это не имеет значения. Но если надо…
— Не надо. Продолжай. — Лена снова затеребила карандаш.
— Так вот. Прошло два года, и тут в жизни Глафиры появляется вторая участница нашего расследования.
— Ефимова? — прозвучало с двух сторон.
— Совершенно верно. Где уж они пересеклись, не знаю. Но по документам Ефимова стала жить в доме Болуновой с 1992-го. Болунова её прописывает. Проходит год, и старик умирает.
— Так. — Карандаш в руке Рязанцевой замелькал быстрее. — От чего?
— Официально — от остановки сердца.
— А сколько старику лет было?
— В том-то и дело, что не так и много, чуть больше 50. Да и на здоровье особо не жаловался. Инвалидом стал после аварии. Ходить не мог, да, но в остальном всё в порядке. На момент их женитьбы Глафире было 19, ему 51.
— Ну тут всё ясно, на инвалида польстилась ради квартиры, но дальше интересней. — Виктор привстал, чтобы в очередной раз отодвинуть стул, но передумал и сел. — Появление Ефимовой интересно. Лесбиянки, что ли?
— Я не знаю. Вроде нет. Ефимова была замужем, и тут тоже интересная история получается. Судьба у этой дамы ещё заковыристей. Её родители погибли в автомобильной катастрофе, и девочку забрала в деревню на воспитание бабушка, но та довольно быстро скончалась, и Дориана попала в интернат. Когда она выходит из интерната, то идти ей некуда. Квартиру родителей каким-то образом переоформили ушлые товарищи, и девушке ничего не оставалось, как вернуться в деревню. Но там уже «швах». Дом развалился, хозяйство разворовали. Дориана возвращается в Москву и выходит замуж.