Салават Юлаев
Шрифт:
— Стало, будем судью, судить за измену, — заключил Пугачёв.
Творогов упал на колени.
— Смилуйся, государь-надежда! С пьяных глаз я. И сам-то не помню, что было! Совсем одурел от винища. Очнулся — глядь, связан!..
— Так, стало, ты пушки пьяным из Берды волок? — нахмурясь, спросил Пугачёв. — Ведь как же так можно, Иваныч? Мы с тобой на войне. Я указ пишу, что за пьянство казнить, а ты, войсковой судья, пьяным-пьян, да и душки из крепости тащишь?!
— Смилуйся, государь-надёжа! — плаксиво повторил Творогов и ударил земным поклоном под ноги Пугачёву.
— Сказываешь,
— Оконфузили мы генерала, — усмехнулся Овчинников. — Офицеров и гренадер в плен забрали, а сам генерал лататы! С Хлопушей вдвоём одолели его.
— А что ж вы его живьём не тащили сюда?
— Да, вишь, государь, картузов не хватило. А без пороху что за баталия! — ответил Овчинников.
— Ну, коль так, спасибо, полковник. Утешил меня. Стало, Хлопуша жив, не побит? — спросил Пугачёв.
— Хлопуша в заводы пошёл — пушки лить, государь.
— И тут набрехали! — значительно произнёс Пугачёв, взглянув в сторону атаманов военной коллегии.
И снова потупились казаки.
Пугачёв всех обвёл живым и весёлым взглядом.
— Для радости о разбитии Кара вставай-ка, Иваныч, милую. Да боле хмельного не брать до указа, — произнёс он.
Давилин, встав на одно колено, привычно подставил Пугачёву руку в жёлтой перчатке.
Пугачёв торжественно положил на неё свою тяжёлую кисть. Творогов подполз на коленках и поцеловал руку Пугачёва.
— Развяжите судью войскового, — велел Пугачёв.
Он словно нашёл вдруг предлог освободиться от всех.
— Тебя, Иван Чика, за верность и смелость прощаю я в том, что промахнулся ты с Корфом, — добавил Пугачёв.
Чика поцеловал его руку.
— И вы… военной коллегии… брехуны, идите все… до утра… — заключил Емельян. — Салавату-батыру тайный наш ауденц дадим…
Казаки растерянно переглянулись. Коновалов подошёл к руке Пугачёва и тяжело склонился.
Овчинников и Почиталин один за другим поцеловали руку Пугачёва.
— Падаль вон из избы! — скомандовал Пугачёв, кивнув на прикрытый тулупом труп.
Горшков и Давилин подняли тело Лысова и понесли к выходу.
Пугачёв устало приподнял потускневшие глаза, глубоко вдохнул воздух, словно хотел что-то крикнуть, и вдруг, со вздохом, без слов, тихо махнул рукой.
Салават остался один с Пугачёвым.
Потрескивая, мигали длинные коптящие пламешки двух свечей. Пугачёв сидел в кресле, тяжело дыша, потупив глаза в дорогую скатерть и положив на стол широкие локти. Жёлтый огонь тусклым блеском отсвечивал в золотой бумаге, которой были обклеены стены горницы.
Трушка стоял, прижавшись к стене, затаясь, стараясь не дышать. Двойственность отца его раскрылась перед ним со всей полнотой, и, сбитый с толку, напуганный только что происшедшим, он исподлобья рассматривал на стене за спиной отца две одинаковые тени его взлохмаченной головы. Две тени, словно одна — тень головы царя, другая — голова казака Емельяна.
Салават глядел в лицо Пугачёва, стараясь прочесть на нём, можно ли верить этому человеку, тайну которого он услыхал случайно, подойдя с Овчинниковым под окно «дворца», но не посмев
«Смелый он! — оценил Салават. — Ишь, сколько их было — и всех сломил…»
Сочувствие Салавата обратилось сразу на сторону того, кто был окружён целой сворой врагов и не сдался… Овчинников кинулся в избу, когда грянул выстрел, чтобы помешать расправе над самозванцем толпы заговорщиков. Салават шагнул следом за ним с замиранием сердца, но увидал, что Пугачёв справился без посторонней помощи, и оттого ещё больше почувствовал к нему уважение.
Салават в удивлении глядел на помрачневшего и опустившегося «царя». Юноше Салавату была непонятна усталость после победы, упадок сил, безразличие, которые иногда одолевают зрелого и уже утомлённого жизнью человека. В нём самом победа вызывала всегда лишь больший подъем сил, веру в себя, в свою правоту и укрепляла упорство… Для Салавата было непостижимо, чтобы такой герой, смелый, решительный человек, вдруг обессилел, когда уже все враги ему подчинились и целовали его руку, только что покаравшую их вожака.
Трушка вышел из оцепенения. Только теперь ощутив, что опасности больше нет, он вдруг с лязгом вложил в ножны саблю и, приподнявшись на цыпочки, потянулся повесить её на место. Емельян оглянулся на него и ласково усмехнулся.
— Дай-кось, Трушка, — он потянул руку за саблей. Мальчик подал саблю, и Пугачёв сам привесил её к его кушаку. — Носи, казак. Ты её в трудный час заслужил своею рукой.
Трушка смутился и просиял. Емельян приветливо посмотрел на улыбающегося Салавата.
— Что ж стоишь-то? Садись, батыр, — сказал он, обратясь к Салавату.
Но, вместо того чтобы сесть, Салават шагнул ближе к царю и страстно сказал:
— Казаки своё добро на возы сложили. Измену творят, государ!
— В Яицкий город хотят идти, — подтвердил Пугачёв.
— Держать их надо, — сказал Салават.
— Как удержишь! Их много, а я один, — устало и просто возразил Пугачёв. — Не всех пострелять, — слышь, воза заскрипели — идут… Их тыщи… Как их держать одному!.. — с горькой усмешкой добавил «царь».
Салават решительным, быстрым движением придвинул скамью к креслу Пугачёва и зашептал.
— Судар-государ, ты один?! — страстно спросил он. — Нынче я к тебе две тысячи человек привёл… Айда, идём завтра вместе… Сто тысяч можно башкирцев поднять… Башкирский народ, — с гордостью подчеркнул Салават, — наш народ не быват изменщик.
— Ваши пойдут? — спросил с сомнением Пугачёв. — Верят они, что я государь точной?
Этот вопрос для него был самым важным. Он решал. Пугачёв и сам понимал, что вспышка его против царского имени не имеет почвы. Доверие к «царю-избавителю», справедливому мученику и бродяге-царю, исходившему землю, изведавшему неправды, знавшему все несчастья своих народов, их чаяния и мечты, почёт его имени был высок, вера в него была горяча. Прекрасный и поэтический образ его был согрет слезами и вздохами миллионов, и сказка о нём сложилась в сердцах самого народа… Что рядом с ним самозванец Емелька, беглый казак с Зимовейской донской станицы!..