Салават Юлаев
Шрифт:
Пугачёв хорошо помнил, как сам он вместе с другими твердил тайную сказку о бродяге-царе, разнося её по земле от литовских окраин до самой Кубани, от Дона до Яика, разглашая её по тюрьмам, умётам и сборищам голытьбы, шепча в староверческих скитах и повторяя себе самому в утешение в самые горькие дни своей беспокойной жизни…
Емельян перешёл черту и отдал себя во власть сказки…
Сами собой зароились вокруг него люди, как пчелы; его одели, окружили охраной, знамёна везли впереди него; его встречали с хлебом и солью, ему
Уж он-то знал все народные нужды! Гарун аль-Рашид, никогда не видавший дворца, рождённый в казачьей землянке, изведавший ратную жизнь, походы, побеги, плети, тюрьму и подёнщину, исходивший и изъездивший многие тысячи вёрст по родной стране, он знал, чего хочет казак, чего хочет чувашин, татарин, русский мужик, запряжённый боярским ярмом, чего хочет солдат, купец и чего хотят горожане…
Но, стиснутый тесным кругом яицкого кулачья, желавшего из царя сделать только своё орудие, Емельян не мог развернуться во всю ширь. Когда он пытался делать по-своему, кое-кто из старых знакомцев ему намекал, что помнят его издавна. Старые знакомцы возле него встали стеной, которая отделила его от народа.
Они держали его в плену угрозой разоблачить его самозванство. Сегодня, когда дошло до открытой стычки, он бросил своё самозванство и сам растоптал его перед их глазами, чтобы стать независимым и свободным от них… Он видел — они испугались его разоблачения.
Но сам Пугачёв всё же понимал, что народ идёт не к нему, а к тому, чьё имя он принял. Он понимал, что признание в самозванстве отшатнет от него простые и преданные сердца многих тысяч людей, устремившихся на призыв гонимого и отверженного царя, чьё имя вызывало в народе надежды на облегчение жизни.
Он знал, что к башкирам, как и в другие края, из Петербурга послано увещание, провозглашающее его обманщиком своего народа. Участник прусских походов, Пугачёв знал башкир как отважный и дерзкий народ. Известие, что царица посылает их против него, встревожило Пугачёва. Прибытие Салавата в его лагерь было победой, но все ли башкиры за ним?
— Верят, что я точной царь? — спросил он.
Салават торжественно встал со скамьи. Он поднял палец и произнёс почтительно, с ударением на каждом слоге:
— Ваше величество, Пётра Федорыч, тощный Пугач-царь!..
В первый миг Пугачёв прояснел, но тут же осунулся снова, и борозда легла на его лоб.
— Эх, брат, не то! — сокрушённо качнув головой, пояснил он. — Пугач-то не царь. Пётра — царь!..
Салават со страстной досадой встряхнул его за плечо.
— Ай, царь! Нам твой царский пашпорт не надо. Ты письма писал!.. — Салават вынул из шапки смятый и бережно расправленный манифест. — Чего я у Ерёминой Курицы говорил, ты все тут писал… Вот твой и пашпорт царский!.. — решительно заключил он.
— У Ерёминой Курицы?! — удивлённо переспросил Пугачёв.
Он
— Хлопушу знаешь? Я с ним был… — напомнил Салават.
— Ты был тогда?! — воскликнул обрадованный Пугачёв, и Салават показался ему ближе и больше заслуживающим доверия. — Вишь, так и писали в письме, как ты говорил. Чего народ хочет, того царь даёт… Верно, батыр… как бишь звать-то тебя?..
— Салават…
— Ну вот, Салават… Хлопуша-то нынче не дома. Рад был бы… Любит тебя… Ты садись, садись, — дружелюбно захлопотал Пугачёв, — сказывай, как там у вас, в башкирцах?..
— Нельзя, судар-государ, казаков пускать в Яицкий городок. Тебя народ ждёт. Ваше величество народ звал? Куда теперь сам уйдёшь? Нельзя народ бросать… — не отвечая на расспросы, горячо говорил Салават. — Казаки тебя обижают — айда в нашу землю. Последний малайка ружьё берет, воевать будет… Старик воевать пойдёт… Бабушка воевать будет…
Осмелевший Трушка подошёл к Салавату. Любопытно потрогал лук за его плечом.
— Жян, — ласково пояснил ему Салават, — башкирский ружьё такой, палкам стрелят… Судар-государ башкирцам другое ружьё даст… Нельзя на Яик ходит! — заключил Салават, обратясь опять к Пугачёву. — Айда, едем держать казаков.
Он почувствовал сам, что говорит смело и хорошо. Понял, что теперь уже не в шутку, не по мальчишеской песне про зелёную шапку, а в самом деле становится батыром и вождём.
Пугачёв молчал.
Он не мог ничего возразить. Он понимал, что не время бросать осаду, когда через несколько дней в Оренбургской крепости будет стеснение в провианте и голод. Но что мог он сделать?
В наступившем молчании с улицы слышались крики большой толпы. Мелькали факелы, шла возня…
— Слышишь, батыр! — сказал Пугачёв. — Теперь не унять, не воротишь… Поднялись все…
— Нельзя уходить, — твёрдо сказал Салават. — Какая тебе вера будет? Скажет народ: «Царица, царь — все равно плохо!..»
В сенях пугачёвской избы послышался крик, возня, словно кого-то били.
Встревоженный, вскочил Пугачёв с кресла, торопливо заряжая пистолет. Трушка глядел растерянно и робко.
Салават шагнул к двери, распахнул её, выглянул в сени.
— Кто там? — громко окликнул он.
— Государя видеть хочу, не пущают! — отозвался голос.
— Семка! — радостно воскликнул, узнав его, Салават.
— Дежурный, впустить! — громко и повелительно приказал Пугачёв, и Семка тотчас же бомбой влетел в дверь.
— Измена, ваше величество! — крикнул он, падая на колени. — Атаманы народ смущают, сами на Яик идут, а прочим по старым домам велят… Куда по домам, когда люди встали?! По домам не ласка ждёт — петля да плаха, а кому бог помогает, тому плети да кнут!.. — бойко заговорил Семка. — Неужто, ваше величество…