Салтыков. Семи царей слуга
Шрифт:
И взревели единороги, засыпая Мюльберг смертоносным свинцом, где почти плечом к плечу стояли прусские солдаты и где промахнуться уже было невозможно.
В пять часов вечера армии у короля, в сущности, уже не было, она превратилась в бегущую, орущую толпу, охваченную безумием паники. Полностью исчезла дисциплина, никто никого не слушался, ни генералов, ни самого короля.
Ротмистру Притвицу с великим трудом удалось собрать вокруг короля около сорока гусар, усилиями которых посчастливилось сохранить жизнь монарху и не позволить
Ночью, когда погоня наконец отстала, возле измученного и угнетенного катастрофой Фридриха появились генералы и даже де Катт.
— Кто-нибудь может мне сказать, что осталось от моей армии?
Генералы переглянулись: мол, о какой армии он ведет речь?
И Финк решился:
— Увы, не более трех тысяч, ваше величество.
— И это все? Почти из пятидесяти тысяч — три?!
— Да, ваше величество. Немало погибло. Очень многие разбежались, воспользовавшись суматохой.
— Трусы! Мерзавцы! Старые шлюхи! — ругался Фридрих. — Бросить меня, своего короля. Подонки!
Отчасти прав был монарх. При столь долгой войне были потеряны лучшие солдаты и офицеры. И собиралось войско давно из людей случайных: пленных, преступников и даже убийц.
Отведя душу руганью по адресу разбежавшихся солдат, Фридрих, помолчав, сказал:
— Финк, я поручаю вам командование армией. Я болен. Можете идти, господа. Все распоряжения Финка исполняйте, как мои.
После ухода генералов с королем остались его секретарь и ротмистр Притвиц. Король взглянул исподлобья на ротмистра:
— Ты спас меня, Притвиц? Так?
— Так точно, ваше величество. Вы были в опасности.
— Прости, но у меня не поворачивается язык благодарить тебя за этот подвиг. Уж лучше б я остался на том поле, где лежат сейчас мои герои. Боже мой, ведь все так прекрасно началось. Где, где перехитрил меня этот Салтыков? Где эта «курочка» обманула меня?
Ротмистр и секретарь молчали, не смея осуждать даже поверженного монарха.
— Де Катт, — наконец спохватился король.
— Я слушаю, ваше величество.
— Немедленно напиши в Берлин Финкинштейну о нашем несчастье и что русские идут на Берлин. Пусть вывозит все ценное и спасает мою семью. И дай мне бумагу, я сам напишу брату.
«Милый Генрих, — писал Фридрих. — Я не переживу этого поражения. Последствия этого дела ужаснее, нежели оно само. У меня нет средств к спасению… Мне кажется, все погибло… Я не переживу потери моей родины. Прощай навсегда».
Велев Притвицу отправить пакеты в Берлин и в Минден Генриху с кем-то из гусар, король пожелал остаться один.
Ротмистр уже на улице шепнул де Катту:
— Я бы вам советовал вернуться назад.
— Почему?
— Не нравится мне настроение короля, как бы он не совершил… В общем, ворочайтесь и постарайтесь убрать от него подальше пистолеты.
— Неужели это возможно?
— В его положении все возможно. Ступайте, де Катт. Я распоряжусь пакетами.
Казаки,
У шатра Салтыкова теплился костерок, поддерживаемый денщиком, но сам главнокомандующий спал в шатре на жесткой волосяной попоне.
Лишь лекарям да санитарам предстояла бессонная ночь.
Полковник Краснощеков подъехал к шатру Салтыкова, спросил денщика:
— Почивает сам-то?
— Почивает, — отвечал Прохор. — Уморился.
— Небось уморишся, — сказал Краснощеков. — Вот передай утром ему сумку какого-то офицера прусского, а может, и генерала. Авось пригодится.
— Далеко ли гнали? — спросил Прохор, принимая кожаную сумку.
— Да верст пятнадцать, пока кони могли.
— Короля не пристигли?
— Да нет. Ушел, змей.
— Жаль.
— Знамо, жаль. Може, в Берлине пристигнем.
Сообщение о «преславной победе» при Франкфурте императрица Елизавета Петровна получила в Петергофе и тут же велела подать карету и помчалась в столицу.
Там сын главнокомандующего полковник Салтыков вручил ей реляцию, написанную собственноручно Петром Семеновичем.
Реляция занимала несколько страниц и обстоятельно повествовала о всех перипетиях во время боя, а главное, об особо отличившихся командирах.
Императрица внимательно читала донесение, изредка лишь восклицая:
— Ай молодец князь Волконский!.. Ай умница Вильбуа!.. А Фермор-то, Фермор…
Закончив чтение, она отложила листы, взглянула на канцлера Воронцова:
— Мы не ошиблись в выборе, Михаил Илларионович. Пожалуйста, заготовьте указ о производстве Салтыкова в фельдмаршалы, Голицына в полные генералы, Волконского в генерал-поручики, Румянцеву и другим генералам всем ордена Александра Невского.
— Может быть, отлить медаль в честь этого события, ваше величество? Как ваш отец делал в таких случаях. Тогда б можно было всех отметить.
— Да, да, — обрадовалась императрица. — Спасибо, что подсказали, Михаил Илларионович. Обязательно медаль и всем, всем участникам баталии.
— Что прикажете изобразить на ней, ваше величество?
— Ну это сами решайте, граф. Неужто мне и по таким мелочам голову ломать.
— Я бы предложил, ваше величество, на лицевой стороне ваш профиль, а на оборотной — нашего воина-победителя и надпись: «Победителю над пруссаками».
— Вот и прекрасно, делайте так. И еще, Михаил Илларионович, ныне ж в церкви Зимнего дворца отправить благодарственный молебен при пальбе всех адмиралтейских и крепостных пушек, чтоб было так, как и при батюшке, царствие ему небесное, — перекрестилась императрица и наконец обратила внимание на безмолвно стоящего полковника Салтыкова: — Что, сынок, небось рад за отца? А?