Самарянка
Шрифт:
– Все равно не пойму. Ты что, в киллеры подался?
– Не в киллеры, а санитары. Это, между прочим, по нынешним временам почетная профессия. Очищать общество от разной мрази. Хотя я в эти дела не вникаю. Мне ставят задачу, а за ее выполнение платят хорошие бабки. Остальное меня не касается. Война отучила меня стыдиться своей работы. Два боевых ордена в Чечне я получил не за победу в шахматном турнире. Мне их Родина дала! Родина! В которой мне, им, нам всем теперь не нашлось места. Поэтому, Мишань, будем сами завоевывать себе место под солнцем. Милости от природы или от Бога пусть ждут другие.
Он подмигнул Мишке и снова разлил всем вина.
– Пей, пей, святой отец, – Матрос посмотрел на архимандрита, – подкрепись на дорожку хорошенько, чтобы силенок хватило. Наверное, мы тебя с собой прихватим.
– Зачем это? – встрепенулся отец Платон. – С какой стати мне быть вашим попутчиком?
– Грехи отпускать будешь, коль судится нам пасть смертью храбрых в сражении с ментовским спецназом. Их у нас – грехов этих – много. Так что подкрепись, дорога дальняя, а песня грустная. Я знаю, что все стежки–дорожки под контроль взяты, нас повсюду рыщут.
Матрос выпил, крякнул и, не закусывая, обратился к своим подельникам:
– Тунгус на шухер, остальным пару часов на отдых. А вам, – он взглянул на отца Платона и Варфоломея, – в дальний угол и рта не открывать, пока я не разрешу.
Раскосый зек, которого звали Тунгусом, послушно встал за дверями, не выпуская из рук автомата. Остальные тоже с оружием расположились возле теплой печки и почти мгновенно задремали.
– Классные пацаны, – вполголоса сказал Матрос. – Тоже повоевали, кто где. И тоже оказались никому не нужными, когда вернулись с орденами. Что за страна? Что за жизнь такая?..
Он о чем-то задумался, а потом пристально посмотрел на Мишку.
– Слушай, а сам-то ты каким лешим здесь очутился? В монахи решил податься? Как все понимать?
– А так и понимать. Живу, значит, покуда тут. Пытаюсь что-то понять, сделать…
– Грехи, значит, замаливаешь?
– А ты что предлагаешь? Снова «калаш»39 в руки – и от бедра веером?
– Ты прям философ стал. Сократ. Не узнать. Сказал бы кто, что своего старого боевого друга, с которым нас бросали держать те проклятые высотки, я встречу здесь, в этом захолустье, в этой дыре, вместе с какими-то монахами, я бы посчитал того за сумасшедшего.
– Так что предлагаешь? – снова повторил свой вопрос Мишка. – С «калашом» в руках порядки в стране наводить?
– Ну, тогда давай все монахами станем. И начнем бить поклоны. Или думаешь, замолим свою жизнь?
– А у нас, Матроскин, другого пути нет, как замаливать. Отвоевались…
– Ты что, серьезно это?
– Вполне. Я тут о многом по-другому стал думать.
Матрос налил в кружку вина, выпил и насмешливо посмотрел на забившегося в угол отца Платона.
– Святой отец, отпустишь нам долги наши? Вон друг мой верит, что отпустишь.
– Милиция вам всем отпустит, – буркнул он. – Тут далеко не убежишь и не спрячешься. Впаяют всем вам по делам вашим. За Бога не спрячетесь, Он все видит, как вы тут над нами…
– Вот так-то, Мишань. А ты говоришь «молиться». Не, такая философия не по мне.
– И я так думал, Матроскин. Пока на жизнь свою по-новому не взглянул.
Матрос низко опустил голову и тяжело вздохнул.
– Мишань,
Он опять налил вина и выпил.
– Не дает моей совести покоя одна молоденькая горяночка, которую Фаттах, командир отряда, приказал… Ну… Поставить на карусель[57]. Пока она не скажет, куда боевики ушли и где оружие прячут. Мы ведь тогда у боевиков Бараева сидели на самом хвосте, в затылок им дышали. А они все равно сумели как-то соскочить, выскользнуть. Вот Фаттах и вызверился на ту горяночку, которая в ауле со стариками осталась. «Имейте ее, – говорит, – пока все не расскажет». Вот мы ее и «отымели». Злые все были. А потом застрелили. Свидетели в таком деле ни к чему, сам понимаешь. Так вот я и думаю: за такие приказы и такие дела нам не будет прощения ни на этом свете, ни на том…
Он поднял глаза на Мишку и прошептал:
– Она мне часто снится… Плачет… Спрашивает, зачем мы с ней так… Ведь о тех боевиках и тайнике она ничего не знала. А мы ее… Всем отрядом… А потом в Аргун… Уже когда застрелили… Поди объясни ей, что то приказ был. Приказ! А приказы не обсуждают. Особенно в наших делах! Я не знаю, что снится тем, кто отдавал нам эти приказы: тому же Фаттаху, Харламу, Чомбе, Упырю. Помнишь их еще?
– Матрос, – Мишка тронул его за плечо, – мы по уши в дерьме. И никогда от него не отмоемся, если опять будем воевать. Нет разницы с кем: со своими, с чужими, под заказ или, как говорится, ради спортивного интереса. Надо начать новую жизнь и принять от нее все, что она пошлет.
Матрос осклабился.
– И что ты мне предлагаешь, кореш? Назад, на «шконки»41? Ведь мне моя жизнь уже ничего другого не пошлет. У меня, братан, знаешь какой срок? Выше только «вышкарь». Так-то… «А жить так хочется ребята, а вылезать уж мочи нет…». Так что, Мишок, у меня только один путь: вперед и вперед. А то давай с нами? Вместе и начнем жить по-новому. С новыми менами, новыми паспортами, на новой родине. Давай, а?
– Это где ты собираешься начать такую красивую жизнь?
Матрос посмотрел на своих спящих друзей, потом в сторону архимандрита и, нагнувшись к самому уху Мишки, чуть слышным голосом зашептал:
– Идем на верное дело. Все алмазно![58] Полный «гешефт»![59] Несколько дней ходу отсюда есть одно местечко, где староверы припрятали свое золотишко. Лежка надежная тоже есть. А там делаем загранпаспорта – и за бугор. Все продумано. Соглашайся, братан! Это нас с тобой сама судьба свела! Помнишь, как мы с тобой мечтали вместе вернуться, вместе красивую жизнь строить? Когда жрали в горах червей, потому что куска хлеба не было. Помнишь? Так давай с нами!
– Нет, Матроскин, – отрицательно покачал головой Мишка, – то, что ты предлагаешь, это не новая жизнь, а побег из этой. А от нее все равно никуда не убежишь. Как и от себя самого. Я это уже понял. Все в нас самих – и старое, и новое, и прошлое, и будущее… А в кладоискатели я подавно не гожусь.