Самая крупная победа
Шрифт:
— Да ведь он… да ведь мы… — начал было оправдываться я, но Комаров перебил:
— «Да он»! «Да мы»! Я же тебе говорил: выйдешь — разведка. Понял? Подвигайся вокруг, присмотрись, а ты? Сразу же, как дурак, размахался! — И он стал меня упрекать, что я совершенно не пользовался обманными движениями и маневрами.
А я слушал и никак не мог понять, как можно было о чем-то помнить. Да нет, мне просто и в голову не приходило, что я такой трус, что настолько растеряюсь.
Верблюд с Еремой, проходя мимо, нахально засмеялись мне прямо в лицо.
«Вот
«Довольно! — подходя к дому, твердо решил я, не замечая ни дождя, ни того, что наступаю прямо в лужи. — Больше не поеду во дворец, чего попусту время тратить! Отцу напишу, что раздумал. Вот только как подготовить к этому Севу? Ведь он-то считает, что я уже давным-давно в перчатках дерусь, и дерусь здорово!»
Я вздохнул, приосанился и вошел в парадное.
— Ты что это такой пасмурный? Что-нибудь случилось? — сразу же спросила меня из кухни мать.
— Да нет, так просто, — неохотно ответил я и поскорей скрылся в комнате.
Севе заявил, не глядя на него, что рассказывать и показывать ему сегодня ничего не буду, так как очень некогда.
А делать, как нарочно, было абсолютно, абсолютно нечего.
12
Утром я поднялся с постели с таким чувством, будто все куда-то уехали или ушли, а вот я остался один-одинешенек во всем доме. С тоской смотрел на меня книжный шкаф, картина со стены, а когда вышел в другую комнату, то и буфет, и гардероб, и особенно часы. «Эх, ты! Эх, ты!» — четко выговаривал маятник.
За окном тоже было серо, шел мелкий дождь, и все блестело: тротуар, желтые листья на деревьях, мостовая, ограда скверика.
Умывался уже не по пояс — к чему? Оглянувшись, помочил по-старому один нос, подержал под тоненькой струйкой кончики пальцев и стал сразу же вытираться.
Завтракать не хотелось. Пощипал немного того-сего и вылез из-за стола, радуясь, что мать сегодня пораньше ушла на работу, а то бы все спрашивала, что со мной да что со мной.
В школе Жора Зайцев удивился:
— Чего это ты такой? — И, заранее радуясь, спросил: — От матери влетело, да?
Его-то самого частенько наказывали, так как он любил выкидывать всякие штучки: то спящему братишке усы чернильным карандашом подрисует, то спрячет туфлю у сестренки, и поэтому, если видел кого-нибудь грустным, сразу же думал, что и его наказали.
— Да нет, — отмахнулся я. — Уроки не приготовил?
— Да говорят же тебе — нет! — в сердцах ответил я и отвернулся. Ну вот как объяснить, что на душе делается!
Даже литераторша поинтересовалась:
— У тебя, Строганов, зуб болит?
А Лиля спросила на перемене, как бы подойдя за своим учебником:
— Опять Рыжий обидел, да?
Я вспыхнул и опустил голову. «Значит, видела, как он тогда». И поспешно ответил, что нет, просто так.
Когда пришел домой, вообще не знал, куда деваться. Даже с Севой разговаривать не захотелось.
— Уроков много? — жалостно
— Да.
А на следующий день было еще хуже. Кто-то будто нарочно мне все на ухо шептал: «А сегодня тренировка!», «А сегодня все пойдут на тренировку!..» Да еще, точно назло, снова почти что ничего на дом не задали — в одну минуту сделал. А когда убрал все в портфель, то стало совсем некуда деваться. Глаза сами собой взглядывали на часы. До тренировки оставалось полтора часа. Потом час…
Это стало до того невыносимо, что я вышел на кухню и, как дядя Владя, сел у окна.
Двор был пустынный. Там и всегда-то было невесело, от дождей же сделалось еще серей и скучней, и все противно блестело, а окна флигеля были черные. Чернели и настежь распахнутые сени…
Я замер: из них с баночкой в руках — опять школу прогулял! — вышел Митька. Я хотел поскорее отойти от окна, но было уже поздно: Митька вдруг обернулся, увидел меня и злобно показал кулак.
«Ну за что? Что ему такого сделал?» — с тоской подумал я, и вдруг перед глазами возник залитый ярким светом, увешанный черными кожаными мешками и грушами зал, вспомнилось внимание старших товарищей, которые сразу же отнеслись ко мне, как к равному, вспомнил Бориса, Комарова, Мишку — и никак не мог представить себе, что больше никогда уже не увижу всего этого. Да нет, это было просто невозможно!
Ругнув себя за малодушие, я взглянул на часы — еще не поздно! — лихорадочно собрал тренировочный чемодан и помчался во дворец.
Там меня ждала большая радость: явился Борис. Он сидел рядом с Комаровым.
— Все исправил, да?! — тиская его руку и чуть не прыгая, воскликнул я.
Он нахмурился:
— Все… Две ночи из-за этого просидел! Знаешь, как трудно догонять!
— А ты как же все запустил? Разве распорядка дня себе не составлял? — спросил я.
— В том-то и дело, что думал — ерунда!
— Ну, уж зато теперь составь. Знаешь, как это здорово!
Комаров подмигнул мне:
— Раздевайся, раздевайся скорее, а то вот Боря проверить хочет, что я тебе показывал.
В раздевалку вошел Вадим Вадимыч, как всегда подтянутый, стройный. Поздоровавшись со всеми, обернулся к Борису.
— Опять твоя мать звонила, — сказал он, улыбаясь одними глазами. — Но вот этот ее звонок, скажу тебе откровенно, уже куда приятнее, чем первый!
Борис, весь красный, глядел в пол, потом вдруг, что-то вспомнив, сунулся в чемодан, выхватил оттуда дневник и протянул его Вадиму Вадимычу.
— Не нужно, — оттолкнул он. — Знаю.
Привычно действуя руками, я смотрел на все с восхищением. И все мне казалось красивым и необыкновенным: и полная народу раздевалка, и аккуратно подогнанные на товарищах трусы, майки, и то, как быстро, без суеты каждый делал свое дело. И в душе росло что-то большое, радостное, похожее на уверенность, что теперь преодолею все трудности, что я вовсе не такой уж трус.
Когда вышли в зал, Комаров скомандовал мне:
— В стойку! Шаг вперед! Шаг назад! Левый прямой — р-раз! Еще!.. Хватит.