Сапоги — лицо офицера
Шрифт:
Майор Залесский нетрезво ковылял вдоль состава, нервничал, опоздавшие дарили ему бутылку, чтоб умаслить и восполнить потерю нервных сил.
Уже под Новосибирском нежданно свалилась из ряда вон выходящая удача.
Перед перегоном на запасные пути эшелон остановился на минутку рядом с пассажирским поездом. Вагон Балу оказался напротив вагона-ресторана. Вместе с пришедшим в гости Курко они выскочили в чем были и вломились на кухню.
Берите на всех, надрывался из окон эшелон, все что есть и побольше, потом рассчитаемся, хватайте и закуску,
Вино было дорогое, «Крымский портвейн», смешно надеяться на что-то путное, но взяли еще и красной икры, и сухой колбасы, и пару свежих огурцов, завернули в газету два десятка горячих шницелей, с виду вкусных, но огорчавших своей легкостью. Рассовывали по карманам, за пазуху, подмышку, хватали в охапку бутылки, успели вскочить в отходящий поезд.
Все перевели дыхание.
К ночи поезд резвел, начинал тараторить по рельсам, нагло посвистывал, презрительно воротил морду от разъездов и полустанков. Куда девался его дневной комплекс неполноценности, колеса крутились барабанами лотереи, под бравурное эхо.
Измочаленные неурочной дремой и многодневным лежанием, люди глухо засыпали, утешенные радостным ощущением скорости.
Мистический дух замка с привидениями и лицемерная тишина ночных джунглей воцарялись в вагонах.
Ночники над дверями светились болезненным, болотным светом, порождавшим жуткие волчьи ямы теней. Непонятного происхождения ядовитые запахи терзали обоняние, вынуждали дышать ртом. Вагонная жизнь раскаленно колыхалась под обманчиво застывшей коркой ночи, наполняя ее звуками-отгадками, сигналами и маяками, звуками — путеводными нитями.
Цикадное поскрипывание сапог, булькающие шорохи, слюнявые всхлипы, хрюканье, всхрапывание и воркование, пробочное чмокание, босой топоток, неразборчивый клекот и кудахтанье скандала, сиротские перепойные причитания, матерные чертыхания и царедворческий шепот, рев рвоты и обезьяний вопль истерики, аукающие свисты и шелест сквозняков, воровские щелчки замков и вздохи проклятий отличались слухом гораздо отчетливее, чем занудливый перестук колес…
Ночные гости
Беда еще, что штабной вагон находился в середине состава, и майоры, с пьяным упорством препятствовавшие человеческому общению, запирали на ночь двери в тамбуре. У лейтенантов имелись взятые у проводников ключи, железнодорожные запоры не могли остановить еженощные переходы и хождения, и в штабе изловчились подпирать дверь доской изнутри.
Желающим пойти в ночные гости приходилось или переползать по крыше вагона, или во время частых замедлений выпрыгивать из поезда и бежать по насыпи, обгоняя штабной вагон. Иногда очень уж сильно пьяные или с подругами, не способными к скоростным рывкам и балансированию, легонько притормаживали поезд аварийным тормозом. Пока машинист разбирался, что к чему, офицеры и их спутницы успевали передислоцироваться.
Судьба подсластила бобыльскую долю лейтенанта Казакова, послав ему редчайшую удачу. В его вагоне оказалась гитара,
Балу и Казаков, оглушенные кручиной по женской ласке, терзаемые желанием напиться до скотского состояния, счастливо хлопотали, рассаживали гостей, вручали немытые стаканы и кружки, любовались принесенными бутылками.
Будили кудрявого гитариста.
Парень спросонок не хотел пить водку без закуски, его вежливо заставляли, выпивали сами и сладостно замирали, услышав первые тихие аккорды.
Кроме «Дорогой длинною…» никто не хотел ничего слушать, певец с отвращением заводил снова. В конец раскисшая компания начинала ему подвывать. Будучи еще в состоянии произносить слова, Балу брал гитару, нашептывал жалостливые песни, Казаков подтягивал таким мерзким голосом, что всем становилось неудобно. Чтобы прервать эти гнусные, изредка совпадающие с мелодией, стенания, предлагали сменить обстановку.
Неугомонные гуляки гуськом проходили по поезду, бросая по дороге потерявших силы, доходили до третьего вагона.
Хозяин, лейтенант Рушников, любивший выпить анахоретом и обычно совершенно голый, встречал их похожим на тирольский криком. Проводница, белесая растрепанная бабенка, довольно поглядывала на дорогих гостей, нетщательно прикрывала наиболее срамные места.
Передохнув, притормаживая поезд, спрыгивали во тьму и добирались до теплушки, переоборудованной под кухню.
Натрудившиеся за ночь повара укладывались спать рано, в теплушке ночевали только ефрейтор Васькин и кладовщик-сержант. Половину вагона занимали две походные кухни, а слева от широкой, откатывающейся в сторону двери были сложены мешки и ящики с продуктами.
На кухне их привычно ждали.
Васькин втянул в вагон лейтенантов, бережно принял гитару, вещмешок с бутылками, ахнув от радостного сюрприза, выдернул из темноты проводницу Симу, достаточно пьяную, но все же меньше, чем ее шеф Курко, заснувший где-то на полпути.
На мешках сидел лыка не вяжущий еще один сержант, из взвода охраны, невнятно нудил что-то агрессивное.
Рыхлые куски говядины вызывали рвотные спазмы и их дружно выплюнули, хотя забыли уже, когда и ели.
Гранин разлил всем, но обошел пьяного сержанта.
— А ты, залупашкин, не достоин высокого общества, — запинаясь, выговорил лейтенант. — Гнида эта сегодня подняла на меня руку…
Днем Гранин наткнулся в своем вагоне на тогда уже нетрезвого сержанта. Тот стоял перед открытым чемоданом новобранца и вяло шуровал в тряпье, искал чем поживиться. Гранин плохо стоял на ногах, но все же с размаху ткнул грабителя кулаком в спину. Резко обернувшись, сержант грубо усадил его двумя руками на полку и, угрожающе ругаясь, даже замахнулся. Потом неторопливо ушел, а оскорбленный Гранин лег спать.