Сапоги — лицо офицера
Шрифт:
Пульсирующий, слоистый от жары воздух заставлял людей плотно прищуривать глаза и широко раскрывать рты.
— Боже, Боже, Боже! — запричитал Теличко. — Категоричность дураков и невежд! Когда же это кончится, еще целых десять дней!
— Хер я ему пойду на губу! — зло сказал Петров. — Завтра же иду к военному прокурору на «А». Задвину телегу, пусть пугнет этого залеченного кретина! Чтоб аракчеевщину тут не разводил, скудоумием своим не так часто похвалялся..
Паскудные морды
Сразу
С саперными лопатками, расхлябанные, непроснувшиеся еще люди хмуро шагали, командиры и медики плелись за ними.
В лесу, выстроившись длинной шеренгой, солдаты выкапывали небольшие ямки и присаживались над ними. Офицеры курили, ждали, пока личный состав оправится. Затем медленно шли вдоль ряда ямок, возле каждой, придерживая брюки, стоял солдат. Внимательно разглядывали экскременты. Медик иногда шевелил палкой, чтобы лучше рассмотреть. Обнаружив кровь, отводил заболевшего в сторонку. Солдаты быстро закапывали кал, опасливо поглядывая на понурых несчастливцев, с незастегнутыми от безнадежности брюками. Молодые солдаты-киргизы, обеспокоенные нешуточной тревогой стариков-сержантов, понимали теперь опасность этой несерьезной на первый взгляд болезни.
Возвращались неторопливо и без песен, с похоронными лицами, не глядя по сторонам…
На плацу Казаков встретил майора Францера.
— Что у вас произошло с Жигаевым? — почти извиняясь, спросил майор. — Настаивает на вашем аресте… Я уже решил забыть наш разлад в поезде, но он очень раздражен… Я вынужден выписать «Записку об аресте»… Лежит у дежурного… Портите вы себе память об армии, Казаков!
— Ну что вы, товарищ майор! Не это главное! Память! Осталась-то неделя! Завтра пойду отсижу. С хорошей или плохой памятью, как говорится, без радости была любовь, разлука будет без печали!
— Почему вы так службу ненавидите? Ведь у нас в стране все служат! Не пойму я этого! — удрученно сказал Францер.
Казаков криво улыбнулся.
— Так и живем! Принцип-то у нас какой? Чтоб служба медом не казалась! Как в тюрьме! Да и понять это можно — по-другому здесь нельзя… Армия — не детский садик!
Замполит внимательно смотрел, пытался понять что-то, но не сказал ничего, пошел, вытирая платком потное лицо, к штабу, рабочий день только начинался и многое предстояло сделать…
Начальник гауптвахты, невеселый майор-ракетчик, рассеянно глянул в записку об аресте и без интереса посмотрел на Казакова.
— Что это ваше командование свирепствует? Что ни неделя, присылают… Вы балдеете, а я возись с вами. Почему я должен любоваться вашими паскудными мордами?
— Сам голову ломаю, товарищ майор! — стараясь произносить раздельно, сказал Казаков. — Не дают, бляди, спокойно дослужить, командиры херовы!
— Ты, лейтенант, не распускай язык, — все так же равнодушно сказал майор. — Устроили тут вытрезвитель! У нас своих алкашей хватает! Еще одиннадцати нет, а ты уже пьяный, как свиноматка! Офицеры из вас, как из моего хера дудка! Что у тебя в чемодане? Открой-ка!
— Устав не предусматривает
— Ты особо не хорохорься! Помни о моем праве добавлять пять суток. Все вы грамотные, когда шары зальете! Ступай, проспись!
Дивизионная гауптвахта ютилась в одноэтажном здании за глухим трехметровым забором из досок, недалеко от Дома офицеров. Караулка и камеры для солдат выходили окнами на небольшой плац. Внутри забора сам дом обнесен колючей проволокою, с узенькой контрольной полосой вдоль нее — вскопанная, проборонованная граблями земля.
Тут же прохаживался часовой, второй стоял у ворот.
Между колючкой и домом оставался неширокий проход, и, повернув за угол, Казаков остановился перед калиткой, отгораживающей участок офицерской гауптвахты.
Пара ступенек, прислоненные к стене железные грабли, настежь открытая дверь, кусок фанеры с крошками для птиц. За колючей проволокой пространство до дощатого забора, метров двадцать, было заполнено перепутанными витками тонкой проволоки — противопехотным препятствием, известным под названием «спирали Бруно». Ограниченная калиткой и колючкой малюсенькая площадка предназначалась для прогулок офицеров-узников.
Сержант запер за Казаковым калитку.
Лейтенант шагнул в дверь. На голой железной койке в позе мечтателя-птицелова лежал на спине старший лейтенант-связист с красивым, насмешливым лицом.
— Привет! — сказал Казаков и оглядел камеру.
Обычная комната, почти квадратная, открытое окно с решеткой, три кровати, стол, табуретки и ничтожная лампочка, свисающая с потолка.
— Нехерово! — подвел итог Казаков и, вытерев о брюки потную ладонь, представился. — Вадим. Пять суток за нерадивое отношение к службе, выразившееся в беспробудном пьянстве и дерзком неповиновении.
Старший лейтенант вежливо сел на кровати.
— Да-да! Дали б мне власть, я бы вас, пьянчуг, поставил кверху жопой и едал бы, не спрашивая фамилии! Роман. Десять суток, через два дня выхожу. Хотел отшпокать дочь непосредственного начальника, но в пьяном виде упал и сломал у него в доме этажерку. А тут он сам с женой приперся, кино не понравилось. Представляешь, видит он дочь, пьяную до обморока, и голого хмыря возле разрушенной мебели. Расстроился полковник и лишил меня, блядь, свободы! За что? Даже всунуть не успел!
— Мне бы твои заботы, Рома! — вяло утешил Казаков. — Это дело такое, успел бы отодрать, жениться б заставили… Извини, я посплю…
Роман настойчиво тормошил Казакова.
— Тебя друг во дворе зовет! Вставай!
Они вышли на крыльцо, и сразу же над забором показалась смеющаяся физиономия Горченко. Он подтянулся и сел боком на забор.
— Вадим, ну как ты устроился? — негромко закричал гость. — Захмелиться, рванина, хочешь? Тут внизу Батов, мы с ним выпили и о тебе вспомнили!