Сапоги — лицо офицера
Шрифт:
Орал майор Францер.
В коридоре появились запыхавшиеся, перепуганные гонцы-лазутчики, на бегу сунули Казакову водку и опрометью кинулись на свои полки.
Майор Францер, непрерывно крича, лез уже в тамбур.
Удивляясь своей ясной голове, Казаков четким движением вставил бутылки во внутренние карманы висящего на видном месте кителя.
Разъяренная физиономия замполита возникла из-за одеяла-занавески.
Панкин решительно взялся за дужку ведра, зажал его сапогами.
— Где эти трое? — рыком крикнул майор. — Немедленно разыскать!
— О ком вы говорите? У нас
Францер не стал пререкаться, побежал между полками, сдергивая одеяла. Для него все новобранцы были на одно лицо, все смотрели испуганно и невинно, все были без обуви и полураздеты. Он бестолково кричал, не мог примириться с безрезультатным поиском, от неутоленной ярости совсем потерял лицо, грозил трибуналом и расстрелом.
Не медля ни секунды, Панкин схватил ведро и бесшумно дал тягу.
Майор с ненавистью набросился на Казакова.
— Где водка? Я видел бутылки! Они в вашем вагоне! Когда прекратится это пьянство?!
Казаков, загородив вход к себе, слушал, вежливо подняв брови.
— Если я ее найду, вам не поздоровится!
Францер неожиданно ловко прошмыгнул мимо Казакова, перевернул матрац, заглянул под полку и схватил чемодан.
— Что вы, товарищ майор, собираетесь делать? Шмонать личные вещи офицера? — грубо крикнул Казаков. — Что это за полицейский произвол! То вы нахвалки шлете, расстрелом грозите, перед людьми позоритесь, а теперь посягаете на мой чемодан?
— Объявляю вам пять суток гауптвахты! Вы алкоголик! В полку с вами еще поговорят! — майор перестал кричать. — Многие пожалеют об этой поездке!
Замполит ушел.
Взволнованный стычкой Казаков уставился в окно, потирая лицо, бормоча запоздалые дерзости.
Это еще что такое, вздрогнул лейтенант.
Снаружи кто-то пьяно куражился.
Схватившись руками за поручни, плотный парень в гражданском пытался оттолкнуть лейтенанта Курко, стоящего в дверях вагона. Парень криком доказывал необходимость беседы с новобранцами, он знает порядки, он сам недавно дембельнулся, ему надо сказать салагам пару слов, объяснить важность уважения к старикам, они у него все будут ноги целовать, товарищ лейтенант только благодарен будет, кричал, тараща красные глаза, совершенно пьяный гражданский.
Растерянный Курко не знал, как отделаться от настырного благодетеля, придерживал его за плечи.
— Что ты с ним разговариваешь! — Казаков прибежал на помощь соседу, стал сзади Курко. — Влупи-ка ему сапогом, гони эту рвань!
Курко толкнул парня ногой в грудь, но тот удержался, выхватил из кармана велосипедную цепь и, замахнувшись, отогнал лейтенантов в глубину тамбура.
— Всех вас, парчушек, казнить буду! Я старик, а вы бляди! — парень, исказив для пущего страха лицо, размахивал цепью.
Ваня Вольнов быстро поднялся в вагон и молча толкнул крикуна в спину. Тот потерял равновесие и рухнул вперед, на Казакова и Курко.
Эшелон двинулся.
В узком тамбуре особенно не размахнешься, и пьяного били сапогами не очень сильно, но и не разбирая куда. Он выл, пытался подняться и тогда его били кулаками. Поезд вытягивался со станции, шел еще не быстро, и, подхватив в шесть рук визитера, офицеры
Благодарный Курко пригласил сослуживцев к себе, обсудить происшествие и выпить, если они не против…
Разнарядка
Байкала и не видели, хотя поезд прошпарил вдоль озера днем, солнечным и теплым.
Лейтенанты спали после ночной, предпрощальной, скучной попойки.
Специальная командировка заканчивалась, воинский эшелон доживал свои последние дни.
Прошедшие крещение месячной вагонной тряской, причастившиеся дорожной скукой и исповедовавшиеся в пьяных полуночных бдениях, офицеры томились, ожидая конца путешествия. Истязали себя мечтами о тишине, о горячих столовских котлетах, о бане, о прекращении мучительного пьянства. Водка вызывала рвотную слюну, как бы хорошо просто попить пива, проснуться без мути в голове. Хотелось без конца чистить зубы. Многие разнюнились, прекратили напиваться, превозмогая трясение головы, отпаивали себя зеленым чаем. Едва начавшись, кутежи чахли, офицеры укладывались на полки, спали чрезмерно долго, заставляли себя не просыпаться…
Лейтенант Горченко только разулся и решил вздремнуть, как встревоженный сержант заглянул за занавеску.
— Там киргизы одного русского из шестого купе подрезали! Драка началась, едва разнял!
В сию минуту протрезвев, Горченко, схватив за голенище тяжелый сапог, как был босиком, бросился в вагон.
Взаимная неприязнь была заметна с самого начала.
В присутствии офицеров-соотечественников русские нагличали, чувствовали право на поблажку, киргизы же отыгрывались потом, смелея от своей многочисленности. Непонятно из-за чего возникающие перебранки мешали лейтенантам, приходилось строго прикрикивать на очень уж расходившихся. Но до ножей дело не доходило.
Русский с жалобным лицом сидел на полке и рассматривал ранку на боку, промокая кровь платком. Она была, сразу видно, не опасная, поранили, вероятно, перочинным ножом.
Горченко успокоился и закричал для порядка, с воспитательной целью:
— Я вам, блядям, сейчас устрою сучью свадьбу! Как вы мне охуивающе остоебенели, дружная семья народов! Еще раз увижу склоку — берегите тогда свои овечьи морды! Отпизжу беспощадно, твою мать на четырех костях!
Потрясая сапогом, он стал между полками соседнего, киргизского купе.
— У кого нож? Не знаете, конечно! Падлючища змеиные!
Лейтенант несколько раз лупанул, как дубиной, сапогом по лежащим.
— Вы тут свои привычки забудьте! Я, может, сам кого не люблю, всяких там халдеев-иудеев! Но не резать же их! Еще раз говорю — повторится драка, весь вагон говно есть заставлю!
Он взял раненого за руку и повел в штабной вагон, к медику…
Дорога опостылела.
Вагоны мутными, загноившимися глазами смотрели на обшарпанные пейзажи, похмельным взглядом скользили по тарабарским названиям знакомых станций: Тахтамыгда, Магдагача, Тыгда… Чадный паровоз вонял тухлятиной, захирелый дым наполнял вагоны вонючей копотью, мельчайшая угольная пыль угнетала и без того прокисшее настроение.