Саспыга
Шрифт:
(…А Илья годами твердил, что надо пробивать тропу понизу, через траву, там точно будет мягче. Говорил — хватит уже лазать по курумнику, как ни переход — так кто-нибудь захромает, говорил, что уже задолбался собирать отвалившиеся подковы. Когда я начала работать в «Кайчи», это уже стало его пунктиком, но все говорили: невозможно, понизу дороги нет, только ноги коню переломаешь. И ходили по гольцу, и я в тот раз пошла по гольцу, а как еще.
Конь шатался от усталости, совсем молодой еще, невтянувшийся, да еще и кованный из экономии только на передок — денег в «Кайчи» тогда не было. Я еще работала не поваром — поваров в «Кайчи» тоже не было, — а стажером, мальчиком-за-все. Я догоняла группу с запасом
Белые камни, выбитая в пыль скудная земля, слева — уходящая вверх осыпь Кылая, справа — обрывающиеся в никуда скалы и кривые кедры-лилипуты. Черные большеклювые вороны толпятся на склоне, воздух распадается на колючие молекулы, близкое небо отдает фиолетовым. И никого, ни одной человечьей души на многие километры вокруг, а может, и во всей моей вселенной, моем герметичном замкнутом мире, границы которого, очерченные неведомой силой, теряются в белесой дымке.
А потом с осыпи побежал шепчущий ручеек камешков. Кто-то ходил там, наверху. Я оторвала взгляд от тропы, но никого не увидела — только серые тени на серой сыпухе. Это мог быть медведь, и это было страшно. Это мог быть сарлык, хуже — сарлычиха, отбившаяся от стада, чтобы отелиться, и это было еще страшнее. Я подобрала повод покороче — сейчас до коня дойдет, и он понесет не разбирая дороги, черт, только не здесь, убьемся… но конь встал и только трясся всем телом, и я знала, что нет — не медведь и не сарлык. Кто-то суетливо перебегал по осыпи на мягких лапках, замирал и снова перебегал с омерзительным шорохом, тошнотворным шепотком, от которого кружилась голова и находило затмение, и казалось, что лежишь в спальнике в своей палатке и надо проснуться, проснуться, иначе — конец…
Лапки зашуршали совсем рядом. Конь попятился и пошатнулся, и тогда я спешилась и потащила его в поводу, матерясь во весь голос, обзывая пропастиной, дохлятиной, истериком и идиотом, а потом пораженно замолчала, вдруг осознав смысл слов «волчья сыть» из детской — ничего себе! — сказки, и снова принялась ругаться. Придурок, орала я, псих несчастный, симулянт, — а лапки шелестели совсем рядом, краем глаза я видела, как перебегает с места на место пухлая серая тень, надо проснуться, проснуться…
Потом, сидя на ледяных камнях тура на перевале, я курила и прикладывалась к фляжке, пока не перестала трястись, и еще немного — пока не перестал трястись конь и не отщипнул наконец пучок коротенькой, уже пожелтелой и сухой травки, проросшей сквозь красноватую щебенку. Курила и думала: а что, если снова придется идти здесь одной? Что, если, например, следующая группа тоже уйдет без хлеба или, мало ли, коней придется менять…
Но тем летом не пришлось, а следующим Илья, не верящий, что новые тропы невозможны, в первом же походе психанул и пробился от Аккаинского перевала к Замкам понизу. С того лета вообще многое изменилось. )
Тот шелест мягких лапок… но все в порядке: Караш крепко ступает по камням. Под его копытами плавно скользит тень птицы. Я сглатываю шершавый комок в горле и вспоминаю про воду. Где-то здесь должен быть ручеек — перед тем как тропа резко повернет кверху и запетляет по гольцу. Ася тащится еле-еле — можно не спешить.
Я приседаю перед говорливым потоком шириной в ладонь, выходящим из-под камней и под камни уходящим. Кое-как отмываю руки от пыли и черпаю воду горстями. От холода ломит зубы, суставы пальцев, даже запястья, и я мельком, досадливо думаю, что раньше такого не было — раньше, в те времена, когда приходилось мотаться по горам в одиночку, с арчимаками, набитыми хлебом, или с заводным
Я опускаю в воду бутылку. Караш мягко пихает меня лбом в спину, дышит в ухо. Слышно, как за ним топчется Суйла. «Нельзя, ты потный», — бормочу я, машинально растопыривая локти, но Караш и не пытается протиснуться к воде. Журчит ручей, сопят кони, но какого-то очень обычного, просто обязанного быть звука не хватает. Я делаю глоток из переполненной бутылки, чувствую, как вода проливается в пустой желудок. Есть хочется страшно. А, вот чего не хватает: сочного хруста травы на зубах, скрежета удил, болтающихся во рту, утробного звука неторопливого жевания. Я оглядываюсь. Караш и Суйла дремлют развесив уши. Даже сейчас не пытаются перехватить травы. А времени уже столько, что любой конь давно отдергал бы всаднику руки, упрямо ныряя мордой по сторонам тропы за вкусным.
Я снова пытаюсь вспомнить, что слышала об этих меринах. Не обычное «а он меня трепат-трепат», нет, что-то, что меня тогда не касалось, но теперь зудит и тревожит. Но если и вспомню — что толку? Дано: Караш, Суйла, поехавшая крышей туристка, верхняя тропа вдоль Кылая, с которой в ближайший час не соскочить, и, между прочим, нехорошее, цвета зрелого синяка небо за спиной.
Ася тащится вперед, ломко покачиваясь на камнях, то и дело теряет равновесие, взмахивает руками, оскальзываясь и подворачивая ноги. Крошечная фигурка, нелепая и неуклюжая, потерянная среди скал и осыпей. Короткий приступ злорадства: так-то, а чего ты хотела от конской тропы, это с седла кажется, что все просто, а на своих двоих-то… Как бы и правда ногу не вывернула — страшно смотреть, как ковыляет. Ася особенно отчаянно взмахивает руками, изгибается и рушится вперед, выставив перед собой ладони. Мои потроха ухают вниз вместе с ней. Тошнотворный вакуум в животе — но вот она шевелится, и я наконец могу вдохнуть.
— Цела? — кричу я еще издали, подъезжая. Ася сидит на земле, прижав ладони к лицу, — плачет? Беззвучно орет от боли? Впала в ступор? Услышав мой голос, она отрывает руки от лица и растерянно протягивает их перед собой: смотри.
Я соскакиваю с коня, опускаюсь на корточки рядом. Основания Асиных ладоней ободраны, и меня передергивает от этих мелких ссадин, сочащихся сукровицей, с прилипшими к ним мелкими камешками и чешуйками лишайника. Черт, знакомо. Больно. Не страшно.
— Остальное как? — спрашиваю я, шаря в кармане куртки. Выуживаю пачку влажных салфеток. — Ну? Лодыжки? Колени?
Ася пожимает плечами; пососав ссадину, неохотно берет салфетки.
— Да нормально все, — бормочет она, пряча глаза. — Спасибо, — она возвращает пачку и обтирает ссадины. На меня она по-прежнему не смотрит, только выпячивает чуть подрагивающую нижнюю губу. На коленке белеет пыльное пятно там, где камень стесал плотную ткань брюк. Под ним, скорее всего, тоже ссадина.
Оставив ее разбираться со своими травмами, я иду отвязывать Суйлу. Ну правда — не смотреть же, как она убивается из упрямства.
— Давай садись, — вздыхаю я, подведя коня. Ася смотрит исподлобья.
— Я на базу не поеду, — говорит она.
— Давай садись, пока ноги не переломала, — я едва сдерживаю желание заорать.
Ася неуверенно встает. Она чуть прихрамывает, но, в общем, понятно, что ничего серьезного не произошло. Просто ободрала ладони и испугалась. Трясется теперь — ногой в стремя попасть не может…
Кое-как взгромоздившись на Суйлу, она рассеянно теребит чомбур.
— Слушай, ты можешь за мной больше не ехать?