Саспыга
Шрифт:
Эта мысль причиняет почти болезненную горечь. Наблюдаешь со стороны за загадочными, но, видимо, полными таинственного смысла поступками. Пытаешься понять их, увлекаешься, становишься почти сообщником. А потом оказывается, что тайны никакой нет, а человек просто безнадежно глуп…
— Здесь все по-настоящему, — повторяю я. — Так зачем ты… — я повожу рукой, будто оглаживая подступающую к костру тайгу. — Зачем все это?
— Потому что я больше не могу, — отвечает Ася. Голос у нее слабый и тихий. Смертельно усталый голос. — Я просто эту жизнь больше не могу, понимаешь?
Наверное, понимаю. Но понимаю
— Ту жизнь, которая здесь, ты не сможешь еще сильнее. И быстрее.
— Знаю, — тоскливо отвечает она, и я начинаю злиться:
— Нет, не знаешь. Ты, конечно, можешь дать мне по башке и свалить. — Ася поднимает голову, и в ее широко раскрытых глазах дрожит отражение костра. — Может, ты сумеешь не попасться никому на глаза. — Я вздыхаю, остывая. Говорить не хочется. Не хочется все портить. Я могла бы еще долго притворяться, что все нормально. Но ведь все равно придется перестать, все равно придется оборвать это безумие. Я набираю воздуха и продолжаю: — Дней через десять, максимум через пару недель ты будешь лежать в подтекающей палатке и слушать, как на тент валит мокрый снег. Ты будешь лежать в мокром спальнике, потому что льет уже третий день и ты не успеваешь просушиться. Да у тебя и не будет сил поддерживать нормальный костер, голод даст о себе знать. Сначала ты будешь трястись, но потом даже на это твое тело станет неспособно. И это хороший вариант, лежать в палатке, а не, например, в двадцати метрах от нее со сломанной ногой… Ты просто умрешь от истощения и холода, и довольно быстро. Но недостаточно быстро.
— Ну и пусть, — глухо говорит Ася, глядя в огонь. — Мое дело. Только мое…
Понятно. На себя она уже плюнула — или думает, что плюнула.
— Дело твое, — соглашаюсь я. — Труп твой, наверное, найдут. Может быть, даже в этом сезоне. Можешь оставить записку, объяснить, за каким хреном все это устроила. — Я подбрасываю в костер пару сучьев. Думаю: не хочу ведь, противно, ну зачем так. Спрашиваю нарочито деловито: — А Суйлу на ночь на веревку будешь ставить, чтобы не ушел?
— Ну да… — начинает она и осекается. — Блин…
— Генкина веревка длинная, если он не запутается, то пару дней все будет нормально, — монотонно говорю я. — Потом он доест доступную траву и начнет тянуться дальше. Ногу натрет веревкой, рана будет увеличиваться, но это ничего, у лошадей высокий болевой порог…
— Ладно, я поняла, хватит.
Она отодвигается от огня и сжимается в комок с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.
— Под конец он будет есть землю — после того как выберет все корешки. — Тут я некстати вспоминаю, что Суйла ни черта не ест и Караш тоже. Я отвлекаюсь, и мой язык уже мелет сам по себе: — Начнутся колики, и тут уже болевой порог…
— Хватит! — визжит Ася. Зажав рот ладонью, она рывком перебрасывает ноги через бревно, пытается бежать и запутывается в упругом кусте жимолости. Ей удается проломиться еще на пару шагов. Споткнувшись, она с утробным стоном рушится на четвереньки и корчится в кустах, кашляя, давясь и всхлипывая. Мои руки покрываются мурашками, и к горлу тоже подкатывает.
— Ты что, кота в пустой квартире оставила?!
— Что?! — сдавленно переспрашивает она через плечо. Тонко взвизгивает: — Нет! Нет же, да за кого ты меня… — Тут ее, видимо, снова скручивает, и она со
Я украдкой смотрю на Асю. Снова умостившись у костра, она дымит тонкой сигареткой — знаю я такие, называются «я вообще-то бросила». Рука чуть подрагивает. Я тоже закуриваю (осталось восемнадцать). Глаза у Аси красные, волосы на висках потемнели и поблескивают от влаги, но, в общем, она пришла в себя и теперь, кажется, что-то напряженно обдумывает. Ее брови то хмурятся, то задираются, лоб собирается в складки и снова разглаживается. Выбросив истлевшую сигарету, она забирает в кулак нос и вытягивает губы в трубочку. Я тихонько скрещиваю пальцы. Почти верю, что сейчас она обернется ко мне и, смущаясь и злясь, попросит отвести на базу.
Надо будет выйти пораньше, тогда я успею разрисовать еще несколько камней. Ася уедет домой. Все снова станет нормальным и понятным, и я снова — наконец-то — каждую минуту буду знать, что делать дальше. Забуду ее лицо, голос и упрямые гримасы. Останется только история о туристке, которой так понравился поход, что пришлось ловить ее по всей тайге и уговаривать вернуться. Это будет очень смешная байка, уж я постараюсь…
Ася все раздумывает, а я уже мысленно рассказываю воображаемым туристам историю о беглянке. Получается забавно. Отлично получается.
И знаете что? Чем дольше мы так протаскаемся, тем интереснее выйдет байка…
Ася тихо отходит от костра. Я вижу, как она стоит посреди поляны: силуэт в волнах светлеющей под звездами травы, мокрый чайник в руке, голова запрокинута. Золотой пуховик поблескивает под звездами и уже не кажется таким уж глупым — он похож на скафандр. Как будто Ася — пришелец. Ушелец. Улыбнувшись, я чуть подвигаюсь так, чтобы ветви меньше загораживали небо. Тоже запрокидываю голову. Чувствую, как, покачнувшись, начинает вращаться под ногами земля.
— Млечный Путь видно, — говорит Ася и прилаживает над огнем чайник. — И весь из отдельных звездочек…
Она затихает, уставившись в огонь. Я потираю затекшую шею. Чайник подрагивает, тихонько постукивая крышкой.
— У меня есть два чайных пакетика, — говорит Ася.
— Да мы счастливицы, — откликаюсь я.
В молчании больше нет ни враждебности, ни отчаяния, только покой. Глаза у меня слипаются; чай крепкий и горячий, костер почти не дымит, и хорошо и уютно сидеть так, в тишине, поглядывая на крупные низкие звезды; и хорошо и уютно будет подставить холоду пылающее от огня лицо, а потом залезть в палатку, снять наконец жесткую, прокопченную, слишком многослойную одежду, и вытянуться в спальнике в полный рост, и совсем не думать о том, как все обернется утром.
— Кипяток кончился…
— Давай еще.
Я запихиваю в чайник большие листья бадана, кожистые, темные и сморщенные, как измученные злым солнцем и глухим молчанием лица. Утаптываю их ложкой. Каких глупостей стоит Млечный Путь? Я не уверена, что хочу знать здравый ответ.
…На поляне ржет конь, второй подхватывает. Ася вскидывает голову; ее глаза широко раскрываются и тускнеют. Звякает железом о камень, быстро шуршит по траве и затихает. Из темноты доносится мощное фырканье. «Да стой же ты, пропастина», — слышится невнятный хриплый тенор, и что-то увесистое мягко ударяется о землю.