Саспыга
Шрифт:
Ну вот и все, думаю я. Вот и все.
6
В высокогорных ручьях не живет рыба, ей там слишком холодно и слишком чисто. Остатки растений и животных сохраняются в воде неизменными, пока их не смоет половодье. Пионы любят расти у подножия скал. Корень пиона навевает сон. Никто не знает, откуда в Кучындаше взялся Ленчик.
А я смотрю — костер горит, дай, думаю, гляну, опа — девчонки
Вопрос, на который у меня нет ответа. Я тут чего — сообщница? Нянька? Провокатор? Конвоир? Беспомощная овца на веревочке обстоятельств? Ленчик ответа не ждет. Привязав коня, он плюхается на бревно, крепко расставляет ноги, утверждаясь на неровной поверхности. Ася торопливо двигается, освобождая место; кажется, сейчас она вцепится в мою руку.
Ленчик маленький, тощенький, с загорелым дочерна залысым лбом, быстрыми глазками и подвижной физиономией, морщинистой и в то же время детской, как будто он и не рос никогда, только старел. Ленчик — чистое явление природы. Нельзя сопротивляться дождю; можно укрыться на время, можно даже спрятаться надолго, но все равно промокнешь. Ася теперь может твердить свое «нет» сколько угодно — он просто не услышит. Смоет прямо на базу.
— Чайку-то нальешь? — просит Ленчик. — С обеда мотаюсь, мне бы…
— У нас бадан. — Я тянусь за своей кружкой. — Но горячий.
— Чего это, Аркадьевна вас голодом, что ли, отправила? — гыкает Ленчик. — Все экономит, да? Помню, я раз с вашей группой пошел, так она нам…
У моего плеча чуть шевелится Ася, и я медленно отставляю кружку.
— Эй, эй, — спохватывается Ленчик, — давай наливай, раз горячий, и бадан попьем, что с вами поделаешь… Я-то вот только с Кучындаша поднялся, махом долетел…
— Быстро ты, — с сомнением говорю я. Аркадьевна, наверное, с ума сходит, раз даже Ленчика погнала, а у нее давление… Я должна была сделать намного больше. Но, видно, нужен кто-то третий, чтобы я хотя бы притворилась, что зла. Я невольно отстраняюсь от Аси — маленькое предательское движение. Ася каменеет, и только тогда я замечаю, что сделала. Хочется спрятать лицо, и я принимаюсь поправлять костер. Я чувствую себя шалопутной лайкой, которая из интереса увязалась за чужими, а теперь неистово машет хвостом, зная, что сейчас ее отволокут домой. И веревки не надо: свистнут — побежит сама.
Но рано или поздно мы все равно вернемся, правильно?
— Костя там матерится, наверное, — мрачно говорю я.
— Костя-то? — вскидывается Ленчик. — А кого ему материться, он вот только из похода сегодня. — Ася снова чуть шевелится в темноте. — Зарплату забрал и сразу на своем уазике в деревню рванул. Кого ему материться, группа хорошая, довольные все спустились, вот у меня нынче была группа, так они… — Он с хлюпаньем втягивает в себя чай, морщится. — Вот скажи, что у тебя еще и сахара нет, — возмущается он.
Я кошусь на Асю, и та едва заметно качает головой.
— А Генка? — спрашиваю я, пока Ленчик собирает
— А что — Генка? — переспрашивает он. — Генка тогда с нами не ходил…
— Ты его сегодня видел? Говорил с ним? — Я едва сдерживаю раздражение. Ленчик кивает. — Так что, сильно он злится? Он где сейчас, в Муехту поехал?
— Не-е, когда я уезжал, с туристами и Аркадьевной пиво пил. Он же с Костяном ходил, отдыхает теперь, чего ему злиться? А что, у них случилось чего? Они ничего не говорили, вроде все довольные…
Ася вдруг оседает и вцепляется в мой рукав. Да что ж это такое…
— И что, — краем глаза я вижу, как Ася, зажмурившись, отчаянно мотает головой. Дергаю локтем, освобождая руку из костлявой хватки. — И не ищут нас?
— А кого вас искать? — удивляется Ленчик.
— Пойду-ка еще воды притащу, — бормочу я.
Ночь пронзительно-ясная, хрусткая, мерцающая. Потирая замерзающий нос, я машинально смотрю на коней. Суйла в темноте похож на неподвижно зависший клочок пара, будто кто-то выдохнул его в звенящий от предчувствия льда воздух. Рядом едва угадывается темная тень Караша. Кони дремлют.
Помахивая чайником, я неторопливо шагаю к ручью. Хочется подумать в тишине и одиночестве: роль Неуловимого Джо слишком неожиданна, и к ней еще надо примериться. То, что нас не хватились на базе, удивительно; это вызывает огромное облегчение (и крошечную, но едкую обиду), но теперь выходит, что придется самой рассказывать обо всем Ленчику и просить его помощи. Я представляю, как будет дальше. Наверняка сцена выйдет некрасивая. Отвратительная выйдет сцена — даже воображаемая, она заставляет меня корчиться. Я гримасничаю, стоя над говорливым ручьем. Тянусь за сигаретой (семнадцать), оттягивая неизбежное.
Позади хрустит ветка, и от неожиданности я дергаюсь всем телом. Ася стоит прямо за спиной — ручей заглушил ее шаги. Выглядит так, будто все предсказанное мной уже случилось и от нее остался лишь измученный призрак. Каждая жила вытянулась от напряжения.
— Не говори ему.
Ее голос вот-вот сорвется то ли в плач и мольбу, то ли в презрительный гнев. Я пожимаю плечами: что тут ответишь?
— Ты не понимаешь, — сдавленно говорит Ася. — Это все из-за меня.
Звучит странновато — из-за кого же еще? — и я снова пожимаю плечами. Ася стискивает у груди побелевшие от напряжения кулаки.
— Нет, правда, — горячечно бормочет она, — я ведь просила, чтобы все просто про меня забыли, просила, и вот…
— Кого просила? — перебиваю я.
Она мнется. Выдавливает, чуть выпучивая глаза:
— Ну, их…
Только этого не хватало. Вот только этого. На всякий случай все-таки спрашиваю:
— Кого — их?
Ася ковыряет сапогом землю. Я жду. Пусть сама скажет, пусть сама услышит, как это звучит.
— Духов, — быстро шепчет Ася, не поднимая глаз. Ну да.
— А, ну это, конечно, все объясняет…