Саспыга
Шрифт:
Яркий, почти бездымный огонь отбрасывает нервные тени; над ним чернеют чайник и котелок. Две одноместные палатки стоят по разные стороны кедров. Посмотришь издали — нормальный лагерь маленькой группы, а не дурдом на выезде.
Тень побольше заслоняет костер, пульсирует, сокращаясь и вытягиваясь.
— Готово! — доносится слабый крик Аси.
Гречка все-таки отдает затхлостью.
— Подожди. — Я закапываюсь в сумку со специями.
— Да зачем…
Извлекаю пару пакетиков, подсыпаю в котелок. Ася недоверчиво тянет носом. Я отсаживаюсь
Запах тухлой крови и чего-то еще, невыносимо притягательного и утраченного навсегда.
(кровь забивается под ногти волокна мяса застревают в зубах так вкусно почему так вкусно не хочу перестань не могу остановиться)
Может, кто-то уже в этом году разделывал здесь марала или козла. Я поспешно закидываю в рот ложку гречки, и запахи усяньмянь и сушеного чеснока приглушают самый прекрасный на свете привкус в сердцевине вони. Ася сгребает с бревна горстку липких листочков черной смородины, бросает в кипящую чернильно-черную жижу в чайнике. Сдвигает его в сторону от огня. Смородина пахнет оглушительно, и это помогает.
— Я не сумасшедшая, — сердито говорит Ася.
Мигом забыв про запахи, я стираю с лица даже тень сомнения и медленно киваю.
— Я не сумасшедшая, — повторяет Ася чуть спокойнее. — Я просто очень устала.
— От чего?
— От всего, — отрезает Ася и тут же слабо улыбается, извиняясь. — Не хочу возвращаться. Не хочу даже думать о возвращении туда. Вниз…
— Но тебя, наверное, ждут, — осторожно говорю я.
— Нет, — резко отвечает Ася. Слишком резко. С неожиданным любопытством спрашивает: — А тебя?
Я неопределенно машу рукой.
— Это другое дело. На базе сейчас все на ушах стоят, само собой, из-за нас обеих. Но дома… Я же работать уехала. До августа никто искать не будет. Связи нет, в деревню спускаться некогда, все такое.
— На базе же есть вайфай.
— Ага, есть, — усмехаюсь я и тут же думаю: зря. Как будто подзадориваю.
— Тогда ты, может быть, понимаешь. Там — безнадежность. Здесь… — Она поводит рукой, зажав в кулаке забытую ложку. — Здесь надежда и не нужна, это все не про нее. Здесь что-то очень хорошее, самое хорошее в жизни — совсем рядом, вот оно, под носом. Только в руки не дается, все время что-то мешает.
Ясен пень, мешает, спасибо тебе за деликатность, девочка. Костя говорил тебе, когда и куда идти. Генчик говорил тебе, когда и как общаться с конем. Я говорила тебе, что и когда есть…
— Не счастье, нет, — задумчиво говорит Ася уже как будто сама себе. — А главное — можно обо всем забыть, обо всем… волноваться только о погоде… А счастья, наверное, вообще нет, но я надеялась… но не вышло.
— Понятно, — киваю я. — И давно ты замыслила свой побег? — невозможно же удержаться. Но Ася только бросает на меня диковатый взгляд.
— Да какая разница? — раздраженно спрашивает она. — Не знаю. Давно. Недавно. — Ася задумывается, видимо, прокручивая цепочку событий. — Гена мне веревку дал, — с сомнением говорит она. — Когда мы уже собрались сегодня. Дай, говорит, в твой арчимак веревку засуну. Ну, ту, на которую он своего коня
Я хмыкаю. Представляю, как Генка шагает по охваченному сборами лагерю со смотанной веревкой в руках. Гена, помоги, Гена, подтяни, Гена, проверь, а веревка мешает, а просто дойти до своего коня и привязать ее к седлу не дадут, а бросишь где-нибудь — забудешь. И тут — ошалевшая от суеты туристка с пустыми арчимаками… Пристроил веревку, куда подвернулось, — и сдвинул последний винтик в и так уже разобранной голове.
Но не из-за одной веревки же! Должно быть что-то еще. Надо просто вспомнить. Когда я начала различать лицо Аси среди других лиц? Как и когда разговаривала? Что я вообще о ней знаю?
Генка назвал ее пришибленной. Это в ней тоже было — потерянность, которая проступала, когда Ася выпадала из общих дел и разговоров. Чуть излишние кротость и старательность. Иногда она выглядела даже испуганной — невпопад, в моменты, когда даже самых слабых и робких туристов ничего не напрягало. А Ася ни слабой, ни робкой не была. Быстро поладила с конем, легко управлялась с походной бытовухой… Впрочем, это не бросалось в глаза. Ася вообще не бросалась в глаза.
Я вспоминаю, что весь поход обсчитывалась на порцию, носилась с лишним бутербродом и не могла понять, кого обделила или — почему я вроде бы всем налила по тарелке супа, но всех оказалось — четырнадцать, хотя должно быть — пятнадцать… Этим потерявшимся, забытым едоком всегда была Ася. Как будто ее окружала упругая оболочка, отталкивающая человеческие взгляды. И вроде бы она не пряталась, не молчала, была спокойно-дружелюбна, но постоянно ускользала из зоны человеческого внимания куда-то в небытие, в смутное пространство, недоступное сознанию.
И были в этом неприметном интровертном потоке какие-то сбои, несерьезные, но тревожные нелепости.
Вот, например, дневка в Муехте. Мелкий дождик, такой занудный, что выворачивает челюсти, шелестит по костровому тенту. Туристы расползлись по палаткам: понятно, что до обеда ничего интересного не будет. Я тру свеклу на борщ. Тут же Костя неторопливо чинит путо.
Ася ныряет под тент, сбрасывает наброшенный на плечи дождевик, отряхивает волосы. Подсаживается к Косте. Краем глаза я вижу, как она тычет ему под нос телефон. Свекла грохочет по терке. В белом шуме я различаю только голоса: тонкий — нервный, тревожный, низкий — хмуро-добродушный, с легкой усмешкой. Тонкий голос спрашивает, настаивает, возмущается; низкий — объясняет, возражает, становится сердитым…
— Да кого тебе звонить? — в конце концов рявкает Костя так, что я вздрагиваю и поднимаю голову. В последний момент останавливаю движение руки, едва не стесав об терку палец. — Сказал же — не ловит, — в полный голос говорит Костя. Ася возражает что-то почти шепотом, и он в раздражении отбрасывает путо. — Вообще не ловит! Какой тебе «случайно»?
Ася встает, опустив голову, будто вот-вот заплачет, цепляет куртку и бредет прочь от костра. Она даже не пытается спрятать телефон; черный экран на глазах покрывается каплями. Промокнет же — сдохнет, думаю я. Но Асе, видимо, все равно.