Счастье Раду Красивого

Лыжина Светлана

Он отпустил мои руки, но лишь затем, чтобы обнять меня, а я всё продолжал:

– Зачем тебе следовать за мной? У тебя ещё будет время раскаяться. Дай себе время.

– Не хочу.

– Это юношеские бредни!
– крикнул я, вырвался из его объятий, отошёл в другой угол комнаты.
– В юности совершается много безрассудных поступков, о которых позднее жалеешь. Жалеешь, если можешь.

– Я уже не юноша, а мужчина, - напомнил Милко.
– И прежде, чем решить, думал много. Ещё в Джурджу об этом думал. Поэтому не уеду, даже

если ты станешь меня прогонять. Даже если скажешь, что не любишь больше. Я выбрал, и ты должен принять это.

Я вздохнул и теперь сам подошёл к возлюбленному, обнял:

– Что же мне с тобой делать?

– Не прогонять.

* * *

И вот настало утро следующего дня. В назначенный час в мои покои, по-прежнему охранявшиеся стражей, вошли султанские слуги и сказали, что отведут меня к своему повелителю, а я, услышав это, поспешно поднялся и всеми силами старался не выглядеть так, как будто меня ведут на казнь.

Уже выйдя в коридор, я увидел, что стража последовала за мной, и это означало, что моим челядинцам никто не помешает уехать, как они и собирались. Сами же челядинцы толпились в дверях и смотрели на меня, будто говорили: "Прощай, господин".

Ещё на рассвете, после того, как меня побрили и причесали, а затем одели в лучший кафтан, все слуги по очереди поцеловали мне руку и сказали, что для них была честь служить мне. Даже те, кто не собирался уезжать, сделали это, ведь могло оказаться, что они видят меня живым в последний раз.

Милко не прощался, а когда меня повели к султану, пошёл следом. Разумеется, перед дверями султанских покоев он оказался вынужден остановиться, ведь его дальше не пустили, но он встал возле стены, всем своим видом давая понять, что не собирается уходить.

Наконец, мы вошли в комнату, примыкавшую к залу заседаний - соединённую с ним узкой дверью, которую загораживала ширма. Мехмед уже ждал, полулёжа на небольшом возвышении и это было явно удобнее, чем сидеть на троне. Наверное, поэтому, когда двор окончательно переехал в Истамбул, турецкий правитель завёл обычай присутствовать на заседаниях, находясь за ширмой, а в зал выходил только в особо торжественных случаях, когда надо было принимать послов или кого-то подобного.

В комнате было прекрасно слышно всё, что говорят в зале, на совете, который уже начался, поэтому султан жестом предложил мне сесть на тюфяк рядом с ширмой и слушать. Сквозь сетку ширмы я даже мог различать очертания зала и видеть фигуры собравшихся там сановников.

И вот объявили о том, что Мехмед, который слишком долго терпел самоуправство Штефана-бея, приказывает собирать войско, чтобы наказать Штефана-бея и всех его людей. Султан, продолжая лежать на возвышении, улыбнулся мне, а затем мы вместе слушали, как турецкие сановники возгласили хвалу своему повелителю за такое решение и выразили надежду, что Аллах поможет в этом благом деле.

После этого совет завершился, все сановники

постепенно поднялись со своих мест, чтобы разойтись, а Мехмед сделал знак слуге, стоявшему возле той двери, через которую меня ввели.

– Я выполнил, что обещал. Теперь твоя очередь, Раду, - сказал султан, и почти сразу после этого в комнату вбежали двое моих сыновей:

– Отец, отец, ты приехал!

Они хотели кинуться ко мне, но один из слуг, бывший с ними, ухватил их за пояса и повернул к султану. Мирча и Влад догадались, что нужно поклониться, и даже произнесли на ломаном турецком:

– Моё почтение повелителю.

Но это были только слова, ведь никакого почтения дети не проявляли, чувствовали себя свободно, а Мехмед, судя по всему, поощрял это:

– Идите к отцу, - сказал он, милостиво улыбнувшись.

Я уже успел встать с тюфяка, когда они обняли меня:

– Отец, где ты был? Куда ты так долго ездил?

Их звонкие голоса могли быть слышны в зале, поэтому я приложил палец к губам:

– Не кричите. Вас не должны слышать там, за ширмой.

Я, конечно же, говорил с детьми по-румынски, поэтому Мехмед не понял слов, но догадался о смысле и засмеялся:

– Ничего. Пусть делают, что хотят. В этом дворце им всё можно, - а затем повелел: - Скажи им то, о чём мы договаривались.

Я помрачнел, к горлу подступил ком, но к счастью Мехмед не придал значения тому, как я переменился в лице. Он думал, что мне просто жалко расставаться с сыновьями.

– Мирча, Влад, послушайте, - начал я вполголоса.
– То, что я скажу сейчас, очень важно...

Я продолжал говорить по-румынски, поэтому султан не понимал. Кажется, никто из султанских слуг тоже не понимал, что я говорю, но вдруг один из них округлил глаза и крикнул Мехмеду по-турецки, указывая на меня:

– Он говорит не то!

Но было поздно. Основную часть я уже сказал. Мехмед и сам увидел это, потому что мои сыновья, которые только что вели себя так свободно, теперь в страхе прижались ко мне и смотрели на Мехмеда так, как будто перед ними был сам дьявол.

– Ах ты, лжец!
– воскликнул султан, вскочил с ложа и, оказавшись возле меня, зашипел, глядя прямо в лицо: - Ты поплатишься за это!

Затем он схватил обоих моих сыновей за воротники кафтанов, как щенков хватают за шкирку, и разом дёрнул к себе:

– Они всё равно мои. Сделку не отменить.

Наверное, Мехмед хотел увести их, но дети, как только оказались оторваны от меня, разом заверещали, принялись крутиться и вырываться так, что с трудом можно было удержать, а младший, Влад, вдруг извернулся и вцепился в ладонь Мехмеда зубами.

Султан вскрикнул и выпустил обоих мальчиков, которые снова кинулись ко мне и прижались ещё крепче.

Слуги уже подавали Мехмеду платок, потому что на укушенной руке выступила кровь: