Счастье Раду Красивого
Шрифт:
* * *
Я давно догадывался, что Семибашенный замок - очень мрачное место, из которого хочется выбраться, во что бы то ни стало. Когда сюда заключили Ахмеда-пашу, он попросил о помиловании уже через несколько дней. Когда сюда заключили Махмуда-пашу, он, как мне рассказывали, сохранял присутствие духа заметно дольше - пятьдесят дней, а затем отправил султану письмо, где просил или казнить, или освободить, но не держать больше в Семибашенном замке. "А теперь моя очередь пройти испытание стойкости духа", - думал я, когда меня, пешком проделавшего путь от дворца до крепости, ввели в ворота.
Я вдруг понял, как чувствовал себя пророк Иона, проглоченный китом. Так и меня поглотила эта огромная крепость. Внутри кита было темно, и так же темно было в бесконечных коридорах, на каменных винтовых лестницах. И в моей камере, куда меня привели и оставили, тоже оказалось темно.
Окон там не было, а были бойницы: отверстия, имевшие форму арки, всё больше сужались по мере приближения к внешней стороне очень толстой стены, так что наружу можно было смотреть сквозь крохотную щель, в которую едва разглядишь небо и городские крыши. Теперь мне стало понятно, почему, когда я только подходил к замку, окружённый стражей, башни выглядели так, как будто в них совсем нет никаких отверстий. Такую узкую щель издалека не заметишь.
В самой камере не обнаружилось ничего за исключением невысокого деревянного возвышения, на которое можно было сесть или лечь. На него я и уселся, поджав ноги, чтобы не чувствовать холода, который исходил от каменного пола.
"Увы, - думалось мне, - у меня нет предназначения, как у пророка. У Ионы оно было, и Бог не мог оставить Иону в чреве кита, выпустил, чтобы пророк исполнил, что должен. А я не могу быть уверенным, что Бог освободит меня отсюда. Зачем Ему это?"
Наверное, сейчас следовало думать о своей дальнейшей судьбе. Следовало горевать о Марице и Рице, которые теперь уже наверняка не получат от меня помощи. И, конечно, беспокоиться о сыновьях, которых теперь привезут в Истамбул и покажут султану. А ещё следовало вспоминать о Милко: хоть бы султанские посланцы не взяли его с собой, а оставили в Джурджу! И о Стойке следовало тревожиться, ведь окажись он при турецком дворе, его тоже не ждало ничего хорошего.
Правда, у меня была слабая надежда, что мои сыновья тоже видели Басараба, который видел их, и что они рассказали обо всём Стойке, а тот догадался перевезти их и Милко в другое место. Но надежда была очень слаба. Откуда моим сыновьям или Стойке было знать, что человек, переправляющийся через Дунай возле Джурджу, сам Басараб, если они его никогда прежде не видели? Откуда им было знать, что этот человек едет к султану на поклон? Мало ли богатых людей ездит на турецкую сторону и обратно! И они едут по торговым или иным делам, а вовсе не к султану. Басараб ведь был не дурак, чтобы, проезжая через Джурджу, выболтать, кто он и куда едет, потому что никополский бей или румелийский бейлербей могли его задержать на всякий случай. Басараб, конечно же, объявил о своём положении только по прибытии в Истамбул.
"Вот так
– Отбирает, потому что всякий человек, попавший сюда, оставляет снаружи множество дел, а сделать уже ничего не может, но тревога о будущем продолжает снедать его. Ведь нельзя же так сразу смириться, что больше нет у тебя будущего". Именно поэтому мне хотелось быть умнее - хотелось перестать думать о том, на что уже никак не повлияешь, а просто сидеть и смотреть в одну точку, забыв обо всём. Даже о том, что тело в этой холодной камере довольно быстро начало замерзать.
...Не знаю, сколько прошло времени, но когда я услышал, как загремела железным засовом дверь, в комнате стало уже совсем темно. Даже скудный свет, пробивавшийся сквозь щели бойниц, погас, и именно поэтому таким ярким показался свет факелов, которые держала в руках стража во главе с тюремщиком.
В этом свете я увидел, как в камеру втаскивают большой мангал, чтобы согреть помещение. Ещё несколько стражников внесли тюфяки и подушки, начав укладывать их на деревянное возвышение, где я продолжал сидеть.
Меня попросили встать, и уже стоя я наблюдал, как в комнату вносят круглый столик, лампу и даже горшок, чтобы ходить по нужде. А затем мне в руки сунули узелок из простой материи. Внутри оказалось чистое исподнее и гребень, причём вещи в узелке были моими, то есть их принесли из моих гостевых покоев во дворце.
Как только я перестал рассматривать принесённое и поднял глаза, тюремщик поклонился, сообщив, что скоро "господину" подадут хороший ужин, и что хорошей пищи следует ожидать также впредь. И ещё сказал, что раз в неделю я смогу пользоваться баней, а если у меня есть другие насущные потребности, то они будут удовлетворены в пределах разумного. Надо лишь объяснить тюремщику, чего не хватает.
Я ответил, что подумаю, и тут же спросил, кому обязан улучшением своего содержания. Мне ответили, что недавно приходили мои слуги и заплатили за всё это. То есть султан был ни при чём. Возможно, он уже забыл обо мне? Забыл на долгие месяцы или годы? Такая мысль тоже подтачивала душевные силы, поэтому не следовало гадать о планах султана. Лучше было ни о чём не думать.
* * *
Ночью, когда в крепости стихли все звуки, стал слышен шум моря, находившегося совсем рядом. Эти звуки опять же напоминали мне о пророке Ионе, которого проглотил кит. Наверное, Иона точно так же сидел в брюхе и слушал шум волн, и мечтал увидеть солнце.
Вот почему наутро мне пришла в голову мысль послать за тюремщиком и спросить, можно ли мне днём выходить из камеры и гулять внутри крепости хотя бы под присмотром.
Тюремщик мгновение подумал и ответил:
– Это можно.
С того дня я начал много времени проводить на крепостной стене, которая смотрела в сторону моря. Поздняя осень в Турции - хмурое и туманное время, но здесь, в Истамбуле, туман часто отгоняли морские ветры, и тогда солнце, яркое и слепящее, начинало озарять весь город, и я мог видеть окрестности Семибашенного замка. Слева - море черепичных крыш, справа - синяя морская гладь, плоские синие горы на горизонте, а если повернуться к городу спиной, море простиралось так далеко, насколько хватало глаз.