Счастье Раду Красивого
Шрифт:
Помнится, Мехмед в своё время озаботился и моей женитьбой. Сам нашёл мне невесту, которая приехала ко мне из далёкой Албании. Почему ему было не всё равно, холост или женат новый румынский правитель? Получалось, что затевалось это затем же - из-за детей. В расчёте на то, что мои дети окажутся красивы.
Я так переменился в лице, что это заметил даже пьяный Мехмед:
– Что с тобой, Раду?
Пришлось соврать:
– Кажется, я выпил слишком много, повелитель. Мне нехорошо.
– Тогда выйдем
* * *
Декабрьские дни коротки, но в Истамбуле они тянулись невыразимо медленно. Это была первая за долгое время поездка, когда мне не хотелось окунаться в турецкую придворную жизнь. Хотелось скорейшего возвращения в Румынию!
Раньше, когда я привозил дань и оставался погостить во дворце, то грустил, что не могу остаться чуть подольше, а теперь мне не сиделось на месте. Если не требовалось присутствовать на пиру, охоте или прогулке султана, я уходил, почти убегал в город, говоря слугам: "Если спросят, скажете, что ваш господин ушёл в храм".
На самом же деле я шёл на берег бухты Золотой Рог и смотрел на противоположную сторону - туда, где над синими волнами бухты возвышались ряды домиков из белого камня, крытые черепицей. Это была Галата, христианский квартал - единственный кусочек христианского мира в этом городе, с каждым годом всё более похожем на мусульманские города.
В декабре, даже в ясную погоду тот берег был окутан голубоватой дымкой, а если туман становился гуще, Галата и вовсе казалась прекрасной иллюзией. Но особенно прекрасной она делалась на закате, когда небо розовело, а солнце освещало золотыми лучами лишь верхние части зданий, оставляя почти весь берег в тени. Россыпь золотых монет, сверкавших сквозь туман - вот, как это выглядело, и пусть я никогда особенно не любил золото, но зрелище казалось волшебным. "Это призрак прежней Византии, богатой и могущественной, которой уже давно нет, - думалось мне.
– Её место заняла другая держава, от которой я теперь всецело завишу".
Следовало дождаться, пока султан примет решение, а тот не торопился, и это означало, что мне вряд ли удастся вернуться домой к Рождеству.
Даже не верилось, что Рождество наступит уже скоро, ведь в Истамбуле хоть и стало холодно, но не было снега, а трава и большинство деревьев оставались зелёными. "Румынию уже давно всю завалило, а здесь ни снежинки", - думал я и представлял, как мои сыновья, стоя на крепостной стене Джурджу, смотрят на падающий снег, на Дунай, по которому плывут уже довольно большие льдины, а затем оба бросают взгляд на турецкую сторону реки.
Получалось, что и моим сыновьям придётся встречать это Рождество в турецкой
"Марицы не будет, - думал я, - и она не всполошит весь дворец, готовясь к празднику. И в канун Рождества дети не пойдут по боярским домам колядовать, ведь Рицы не будет, а без неё Мирча и Влад вряд ли захотят. Разве что мои воспитанники, с которыми они в прежние годы всегда ходили, уговорят их".
Вспоминая своих воспитанников и воспитанниц, я впервые подумал, что, может, зря заботился о них сам. Ведь после того, как Штефан ворвался в Букурешть, не известно, что с ними стало. А вдруг с кем-нибудь из них случилось непоправимое?
Одиннадцать лет назад, когда всё только начиналось, у меня была уверенность, что во дворце детям будет лучше, чем при монастырях. Но то моё решение могло оказаться опрометчивым, как и многие решения, принимаемые мной. "Надо было сразу распределить их по монастырям, - размышлял я.
– Мальчиков - в ближайший мужской монастырь, а девочек - в женскую обитель. Там им всем жилось бы спокойнее и безопаснее, хотя, возможно, скучнее и труднее".
При мысли о монастырях вспомнился Милко. Я ведь до сих пор не знал, что с ним. А могло случиться всякое. К примеру, Басараб, теперь хозяйничавший в моём дворце, мог услышать от кого-нибудь, что Милко исполнял при мне обязанности личного секретаря и, значит, был посвящён в некие тайны, которые есть у всякого государя. Что если бы Басараб захотел узнать их? К примеру, стал бы спрашивать, не припрятано ли у меня где-нибудь золото на чёрный день, а ведь Милко этого не знал. Он хранил совсем другую тайну. Что если бы его запытали до смерти, ожидая от него признаний, которые он не мог сделать?
"Зачем я забрал его из монастыря?
– думалось мне.
– Лучше бы оставил там, не принимал на службу в канцелярию и не брал на себя ответственность за его судьбу. А теперь, если с ним что-нибудь плохое случится, как я буду жить, зная, что виноват?"
Эти мысли очень тяготили меня, поэтому, присутствуя на султанских пирах, я по большей части молчал. Хотелось, чтобы за всё время пира Мехмед, беседуя с кем-то из ближнего круга, ни разу не обратился ко мне и не спросил:
– А что ты думаешь, мой друг Раду?
Не хотелось вести праздные разговоры, а хотелось поскорее получить от султана войско, пусть небольшое, и вернуться в Румынию. Но торопить султана с решением я не осмеливался.
Наконец, через неделю на одном из пиров он сам заметил, что "друг" почти всегда избегает веселья, и спросил, в чём причина.
– Ты её знаешь, повелитель, - ответил я.
– Слишком много нерешённых дел осталось за Дунаем. Мои жена и дочь в плену. Мой трон занят другим человеком...