Счастье Раду Красивого
Шрифт:
– Выходит, кто-то всё же посмел?
– нахмурился я.
– Нет, господин, по-другому было, - возразила Зое.
– Молдавские разбойники, когда в комнаты ворвались и увидели, сколько на маленькую госпожу всего надето, аж зубами заскрежетали от досады. Но один подошёл и говорит: "Снимай". Госпожа отвечает: "Нет". Тот говорит: "Снимай, а то я сам". Она говорит: "Не посмеешь". Тот к ней руку тянет, а она стоит, как ни в чём не бывало, в глаза ему смотрит и снова говорит: "Не посмеешь". Он бы и не посмел. Силу слова нашей маленькой госпожи мы все знаем, но вот Миху, который рядом стоял, не утерпел. Схватился за меч, крикнул: "Куда
"Да, - подумал я не без гордости за своего воспитанника, - для Миху в дворцовой страже самое место", - а затем вспомнил, что в дворцовой страже служил также муж Зое.
На мгновение у меня всё похолодело внутри. А вдруг он погиб? И получится, что Зое, которая когда-то по моей вине лишилась родителей, теперь лишилась ещё и мужа. И опять по моей вине!
Правда, моя воспитанница не выглядела печальной, поэтому я решил спросить:
– А твой муж где? Жив?
– Жив, господин, - улыбнулась она.
– Тоже поранен был в тот день, но жив. Снова тебе служить готов.
Я поцеловал её в лоб, как и нескольких других воспитанниц и воспитанников. Кого-то потрепал по плечу, кому-то просто улыбнулся и назвал по имени, а затем сказал:
– Дети мои, как же я рад, что Бог не наказывает вас за мои грехи.
"Дети" недоумённо переглянулись, как будто считали меня совсем безгрешным, и я не знал, как лучше объяснить, почему сказал то, что сказал, но тут они забыли обо мне, потому что их окликнули Мирча и Влад, которые, бдительно опекаемые Стойкой и моими слугами-греками, только что въехали во двор.
* * *
В тронном зале ничего не изменилось, но в комнатах у Марицы, Рицы, а также в комнатах моих сыновей и у меня много вещей исчезло.
– Молдаване пограбили, - разводя руками, отвечали дворцовые слуги, и даже в своей библиотеке я увидел, что шкафы с книгами были взломаны и на полках зияют пустоты.
Как и следовало ожидать, исчезли книги в самых красивых переплётах, хотя и другие - менее красивые, но редкие фолианты - тоже отсутствовали.
– Оставили мне что-то - уже хорошо, - натужно улыбнулся я, а затем вдруг услышал у себя за спиной такой знакомый голос:
– Господин...
Это произнёс Милко. Почему-то он опять был одет в подрясник, но лицо юноши светилось такой радостью, что длинное чёрное одеяние не казалось мрачным.
Я хотел обнять возлюбленного, не сразу вспомнив, что вокруг меня бояре, много слуг, поэтому следует сдержаться, и всё же правая
– Господин, - юноша посмотрел на меня счастливыми глазами и, казалось, забыл об остальных людях, - не печалься о книгах. Потери вовсе не так велики. Самое ценное спасено. Позволь, я покажу тебе это.
– Он встал с колен, но не выпустил мою руку.
– Правда, тебе придётся пойти со мной. Прошу тебя, позволь отвести тебя.
Я оглянулся вправо-влево, после чего сказал боярам, что благодарю за службу, и что они могут быть свободны, а сам собираюсь идти, куда меня отведут.
Милко, весь полный восторгом, отвёл меня к себе в комнатку, располагавшуюся в отдельном здании, где жили все служители канцелярии.
– Самое ценное спасено, - повторил он, залезая под кровать, и начал вытаскивать оттуда, из темноты стопки книг.
Комнатка была настолько мала, что трое слуг-греков, сопровождавшие меня, остались снаружи, и теперь заглядывали в дверной проём, чтобы посмотреть на спасённые ценности. Там оказался и Златоуст, и множество других греческих книг - даже Платон. А затем на свету очутилась пухлая папка, которую я сразу узнал, но тут же подумал: "Лучше б она пропала".
– Мне сказали, что за каждый лист в ней ты заплатил по золотому, - продолжал улыбаться Милко, стоя на коленях и протягивая мне спасённое "сокровище".
– Ты знаешь, что здесь собрано?
– спросил я, принимая папку.
– Нет, - просто ответил он.
"В ней то, что когда-то мешало мне тебя любить", - подумал я, но не решился произнести вслух.
Теперь, когда моё сердце освободилось от власти Ахмеда-паши, поэзия этого человека тоже перестала влиять на меня. Раньше она указывала мне, чего желать. И мои мечты о безусых мальчиках во многом питались именно ею. Конечно, дело было не только в этом, раз подобная поэзия нашла в моём сердце благодатную почву, но как не отдаться во власть запретной мечте, если поэт, вызывающий в тебе восхищение и восторг, именует эту мечту истинной любовью.
А затем восхищение Ахмедом-пашой исчезло, и идеалы мои претерпели изменение. Выяснилось, что я совсем не хочу тосковать о безусых красавцах, и не хочу, чтобы они меня мучили, как это часто бывает в стихах. Безупречной красоте лица и жестокому сердцу я предпочёл бы добрую и чистую душу. Жаль, что Ахмед-паша сделал бы совсем иной выбор.
Казалось даже удивительным, насколько зависимым от поэта я был и не замечал своей зависимости. И удивлялся, почему моё внимание так настойчиво обращается на "малых". Раньше я проклинал себя за такие желания и спрашивал, почему с таким трудом сдерживаю это. А всему виной была любовь, ведь когда любишь, все поступки и суждения любимого кажутся правильными.
Да, любовь к Ахмеду-паше изменила меня, но по счастью отпустила, и я перестал грезить его мечтами. Для меня самого важнее был не возраст и не правильность черт, а то, как на меня смотрят. И поэтому захотелось сейчас же пойти к ближайшей печи, чтобы сжечь все эти листы, но теперь они, утратив прежнюю ценность, стали ценны по другой причине - Милко прятал и хранил их для меня. Сожжение обесценило бы усилия, поэтому мне следовало не кидать папку в печь, а прижать к сердцу.