Счастье Раду Красивого

Лыжина Светлана

– Благодарю за то, что берёг это, даже не зная, - произнёс я.

Милко поднялся на ноги и, мельком глянув на греков-челядинцев, шёпотом спросил:

– Мне приходить к тебе сегодня вечером?

– Конечно, - так же шёпотом ответил я.
– Как начнёт смеркаться, пришлю за тобой.

* * *

Позднее, когда юноша пришёл ко мне, по привычке держа в руках письменные принадлежности, он был одет уже не в подрясник, а в один из своих кафтанов, сшитых по моему заказу, - в изумрудно-зелёный.

Когда Милко поспешно складывал то, что было в руках, на стол, я спросил:

– Почему

сегодня ты встретил меня в одежде послушника? Разве ты снова собираешься в монастырь?

– Нет, - улыбнулся юноша, - но я носил эту одежду, пока Басараб был здесь. Монахи из канцелярии посоветовали мне сделать так, чтобы я ничем среди них не выделялся. А то Басараб мог спросить, почему я одет по-иному, и ему сказали бы, что я исполнял при тебе обязанности секретаря. А вдруг Басараб решил бы, что я знаю некие тайны, которые ему тоже полезно знать?

У меня вырвался вздох облегчения:

– А я всё боялся, что кто-нибудь выдаст тебя ему.

– Зачем выдавать, господин?
– теперь Милко стоял передо мной, глядя мне в глаза.
– Все знали, что он здесь ненадолго. Поэтому никто не собирался ему ни в чём помогать.

Он стремительно обнял меня за шею, прижался щекой к моей щеке:

– Господин, я тебя так ждал, так ждал! Если б не пришла весть о твоём скором возвращении, я бы не утерпел, ушёл за Дунай на турецкую сторону тебя искать. Каждый день думал об этом. Сидел в канцелярии, переписывал бумаги, а сам даже смысла того, что переписываю, понять не мог, потому что все мысли были о тебе. И я спрашивал себя: "Что мне делать здесь? Не лучше ли уйти?"

– Хорошо, что не ушёл, - ответил я, тоже обнимая его.
– По дороге в Турции с тобой могло что-нибудь случиться.

– Но ведь путь к Святой земле тоже пролегает через турецкие земли, - возразил Милко, - и паломники как-то до неё добираются. Я бы прибился к паломникам и дошёл бы с ними до Истамбула, а если бы не прибился - дошёл бы один. Моя одежда монаха защитила бы меня. Меня бы не тронули.

"Как же мне быть?
– мелькнула мысль.
– Ведь если что случится, то взять Милко с собой к султанскому двору я не смогу. Мехмеду будет достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто этот юноша для меня".

Меж тем Милко разомкнул объятия и осторожно поцеловал меня в шею, в щёку, хотел поцеловать в угол рта, но я опередил и сам поцеловал возлюбленного в губы жадным поцелуем.

Милко для меня в эту минуту стал так красив! Эта красота была той, которая бывает только у истинно добрых людей, когда в лице вроде бы ничего особенного нет, но красота проступает изнутри, и лицо как будто светится. Теперь она затмевала для меня любую другую. Если бы мне вдруг встретился красавец с идеально правильными чертами и лукавым взглядом, и сказал бы "давай, попробуй завоевать моё сердце", я бы отказался. Слишком много в моей жизни было войн! Я хотел мира, и находил желаемое в объятиях своего нынешнего возлюбленного.

Как же я соскучился по нему! Соскучился по его податливому телу, которое охотно принимало меня без особенных уговоров. Соскучился по открытому взгляду, в котором не таилось и тени лукавства. Как же хорошо, когда можно упиваться любовью, как вином, ведь от любви наутро не болит голова. Как же хорошо не просто быть с кем-то на ложе, а открыть этому человеку своё сердце. Открыть без опасения, что через несколько часов, когда страсти улягутся, можешь

услышать жестокие слова, свидетельствующие, что всё недавно случившееся означает совсем не то, чем оно тебе казалось.

Увы, но, когда вечер уже перетекал в ночь, мне самому пришлось проявить подобную жестокость. Милко попросил позволения остаться в моих покоях до утра, а я ответил:

– Нет, тебе лучше уйти.

– Но почему?
– осторожно спросил он.
– Ведь госпожи сейчас нет.

– Она скоро вернётся в этот дворец, и не нужно, чтобы ей по возвращении рассказали про меня странное, - ответил я.

Милко вздохнул, но покорился и, сев на краю кровати, стал натягивать рубаху.

Мне захотелось его ободрить, поэтому я передвинулся к нему поближе и погладил по спине, которая только что оказалась прикрыта рубахой:

– Послушай. Я забочусь о нашем благе. Ты должен мне верить. Я гораздо старше тебя и знаю, как будет лучше. Ведь если наша с тобой связь откроется, мы уже не сможем быть вместе. Тебя заберут у меня, отвезут в монастырь, а если я попытаюсь помешать этому, меня запрут как безумного. Всё, что мне останется, это прилюдно каяться. Если не захочу, меня продолжат считать безумцем, и я потеряю всё, что у меня есть: семью, власть, всё.

– Но почему с тобой должны так поступить, если многие христианские правители позволяют себе утехи с юношами?
– спросил Милко.
– Как я слышал, в Италии это весьма распространено. И даже римские папы так поступают, и в этом нет угрозы для их власти.

– Их власть держится на силе оружия, силе золота или силе интриг, - ответил я, - а моя власть держится на любви народа. Если б меня не любили, я не вернул бы власть так легко, как сделал это сейчас. Меня любят, потому что я первым не начинаю войн, развиваю торговлю, а сам, если смотреть со стороны, являюсь образцом благочестия. Все знают о моих дарах монастырям и о том, как я помогаю погорельцам и нуждающимся. Никто ни разу не слышал, чтобы я завёл себе любовницу. А теперь представь, что откроется моя связь с тобой, то есть не с женщиной, а с юношей. Поднимется всеобщее возмущение. Многие после этого побрезгуют целовать мне руку. А другие, кто ещё сохранит расположение ко мне, решат, что меня надо спасать. И будут действовать решительно ради моего блага. Увы, но это будет означать, что я должен покаяться, а затем снова стать таким безупречным государем, которым меня привыкли видеть. Государя-содомита никто здесь не примет.

Милко продолжал сидеть, отвернувшись от меня, поэтому я ещё больше придвинулся к нему - так, что сумел поднырнуть ему под руку и посмотреть в лицо снизу вверх:

– Я ещё раньше говорил тебе, что знаю, как всё сложится, если наша связь станет известна. И говорил тебе, что мне всё равно. Так и есть. Я не боюсь оказаться грешником в глазах своих подданных. Но я не хочу потерять тебя. А ты разве хочешь, чтобы тебя забрали у меня и насильно вернули к монашеской жизни?

– Нет!
– вдруг воскликнул юноша.
– Пусть такого никогда не случится!
– Он развернулся ко мне, явно собираясь обнять и поцеловать, а я чуть передвинулся и сел на постели, чтобы ему было удобно исполнить намерение. Я и сам несколько раз поцеловал возлюбленного. А тот снова поцеловал меня. Мы никак не могли перестать. Мысль о том, что когда-нибудь можно разлучиться, не давала нам оторваться друг от друга, и во мне снова проснулось желание: